Книга Мыши профессора Цаплина, страница 32 – Дмитрий Стрешнев

"Как это правильно, — подумал Комов. — Театр не должен иметь прямую связь с внешним миром. Пусть и во мне хоть на пару часов умрет следователь".

Он откинулся в мягком кресле и погрузился в сладкий сироп предвкушения.

Внезапно зал восхищенно вздрогнул: в яме стремительно возник одухотворенный силуэт Мякишева. Не обращая внимания на взлетевшую волну аплодисментов, идол повернулся спиной к обожателям и взмахнул руками в белых перчатках — еще один писк моды в этом сезоне.

Что-то вроде едва слышного стона прокатилось по залу; множество биноклей прижалось к глазам. Как хотите, а все-таки в наше время искусство вдруг стало так похоже на религию!

Свет стал меркнуть, зазвучала увертюра. Несколько граждан и гражданок, очевидно, специально ожидали этого момента, чтобы надрывно закашляться. Под музыку появились бритоголовые воины графской стражи в бандитском прикиде из черной кожи. Их начальник Феррандо щеголял в картузе ЛДПРовца с золотой цепью на шее. Сам граф ди Луна в вызывающе алом пиджаке и белых брюках мог вызвать у зала лишь заслуженное омерзение. Леонора то и дело небрежно зажигала сигарету. Когда цыганка Азучена, олицетворявшая притесняемое нацменьшинство, не прерывая арии "Пламя пылает!", предъявила стражам с дубинками паспорт, зал разразился рукоплесканиями. Манрико оказался в кожаных ковбойских штанах и в шляпе, которой он, когда надо по сюжету, прикрывал лицо вместо забрала. В конце второго действия, уложив графа ди Луна приемом джиу-джитсу, он спел "Будь же проклят!" и, посадив Леонору на мотоцикл, под треск и синие выхлопы укатил за кулисы. За эту придумку буржуазная пресса превозносила Мякишева как великого реформатора сцены, достойного похлопать по плечу Мейерхольда, а пресса патриотическая бешено ругала как спекулянта, допустившего принесение общечеловеческих ценностей в жертву хищному Молоху империалистического производства.

Первая часть спектакля закончилось, зажегся свет. Зрители вялой массой потекли из зала.

— Ну что, — сказал Комов, наклонясь к Лизе, насколько позволяли театральные приличия, — по пиву? Усилим один наркотик другим?

— Давай, — согласилась девушка.

— Как тебе опера?

— Фильм Дзефирелли лучше. Я прямо рыдала в конце.

— Я гляжу, ты легко рыдаешь в конце.

— Нет, милый мой, я не так-то уж легко рыдаю в конце.

— Ну так можешь не бояться, потому что это не "Травиата", а "Трубадур".

Лиза слегка покраснела.

— Извини, я кажется перепутала.

— Ничего. Просто первые две буквы очень похожи, верно?

Приблизился лукавый рай буфета за хрустальными стеклами. Войдя, они растерянно остановились перед густой толпой, пытавшейся изобразить очередь.

Лиза сделал вид, что нежно прижалась к Алексею, и шепнула ему:

— Вон интеллигентный седой гражданин, попроси его взять нам пива.

— Ты что! — возмутился Комов. — Хочешь заставить меня нарушить общественный порядок?

— Пока я вижу только общественный беспорядок.

— Все равно неудобно.

— Правда? А мне показалось, ты пригласил меня выпить пива. Сколько можно быть милиционером!

"Действительно, сколько можно быть милиционером? — подумал Комов. — Уж хотя бы в театре почему бы не…"

"…распустить шнурки!" — всплыл в памяти густой голос Копалыча.

Немного надменный седой человек с негнущейся спиной находился уже совсем недалеко от необъятного декольте буфетчицы, прикрытого гипюром.

— Честное слово, неудобно вас просить… не возьмете нам два пива без сдачи? — пробормотал Комов, прожигаемый насквозь взглядами стоящих сзади.

Лиза в подтверждение просьбы банально изобразила ослепительную улыбку милой девочки.

Седой человек усмехнулся, но (то ли наглость подкупила его, то ли Лизины старания) деньги принял. Сам он взял чай с лимоном и бутерброд с семгой. Кругом толкались, как в автобусе. Преисполненный благодарности Комов помог благодетелю проложить дорогу к ближней стойке, закиданной конфетными обертками и фисташковой шелухой. Они с Лизой примостились здесь же, отхлебывая пиво из бутылок.

— Как продвигается твое дело? — спросила девушка.

— Какое?

— О котором ты рассказывал. Икарийское.

— Я бы не сказал, что оно сильно продвигается. Иногда такое впечатление, будто смотришь спектакль сбоку с откидного места, и главные актеры время от времени исчезают из поля зрения… — он глотнул из бутылки и, не сдержавшись (ведь он задушил в себе на время милиционера), добавил:-Всё было бы совсем скверно, если бы не одно письмо… точнее, донос. Народ у нас завистливый, сама знаешь. И представляешь: в милицию поступает заявление. От людей не слишком трезвого поведения. Некий сторож Михеев стал пить не по средствам, при этом не дает никому заходить в одно из помещений товарного склада, который охраняет. А поит его — можешь себе вообразить — ЦРУ, которое прислало хвостатых гномиков!.. (Лиза засмеялась) Вот это и есть моя главная ниточка…

Очевидно сосед, несмотря на шум, плавающий в воздухе вместе с табачным дымом, расслышал какую-то часть Комовского рассказа. Прервав пережевывание бутерброда с семгой, он посмотрел на Алексея, приподняв брови.

— Извините, если мы вам мешаем нашей болтовней, — сказал Комов, понимая, что рассказы о стороже-алкоголике вряд ли радуют их благодетеля, чьи чувства настроены на возвышенную оперную волну. Чтобы не показаться совсем невоспитанным, он спросил:-Кстати, как вам спектакль?.. Позвольте представиться. Я Алексей, а это Лиза.

Седой человек кивнул.

— Мое имя вам ничего не скажет, — неожиданно сказал он (право, до чего экстравагантные люди попадаются среди отечественных интеллигентов!) — Зовите меня Михаил Эдуардович… Что касается сегодняшнего зрелища… гм… Все эти мотоциклы и прочее, на мой взгляд, показывают, что оперное искусство жаждет чего-то более современного.

— Хорошо, что на сцене нет компьютера с принтером и кофемолки, — пошутил Алексей.

— Еще будет! — пообещал Михаил Эдуардович, и все засмеялись.

— Извините, — сказал сосед, достав плоскую коробочку. — Когда-то сердце работало, как часы… а потом, видно, завод кончился, — пошутил он.

Веселый оказался гражданин, а выглядит сухарем.

— Вы читали, как пресса поносила Мякишева за то, что он оперу обстриг? — поддержал дальнейший разговор Комов.

— И правильно сделал. Опера, как и всё человеческое общество, вступила в кризис. Ну, переиграют все оперы по-новому — и что потом? Нужно обновление. Но беда человечества в том, что оно консервативно и тупо. Вспомните, как человечество оплевало и уморило Бизе, а потом спохватилось: ах, извините, ошибочка вышла, великий, оказывается, был композитор!.. А вспомним Шуберта, признанного при жизни только друзьями!.. Между тем, ведь наверняка где-то есть и в наши дни презираемый и гонимый гений, который вдохнет, наконец, современный дух в увядающее искусство оперы. Вы только представьте, как он задыхается по ночам от рождающейся внутри него музыки, словно от астмы! Лет через десять, очнувшись, все в один голос скажут: вот он, наш кумир! И будут потом еще двести лет его упорно слушать и возносить. Даже когда он, в свою очередь, устареет, а его музыка покроется мхом… А впрочем, зачем становиться великим композитором? Чтобы превратиться в позывные для мобильного телефона?..