Книга Размах крыльев ангела, страница 23 – Лидия Ульянова

– Ну и что. Она, кстати, аренду платит. Если бы не Саша, я бы ничего не заработала.

– Интересно мне, ты из дому все вынесла, – задушевно гнул свое Македонский, – муку, масло, сахар, не знаю, что там еще… Ты считать умеешь?

– Саша, я считать умею, не делай из меня совсем уж дуру. Здесь всем хватит, – решительно отозвалась Мария.

– Лучше бы мужу родному дала, а подруге своей можешь отдать колготки.

Маша подтолкнула в его сторону свою кучку:

– Возьми сколько нужно, только нам с тобой надо на печку оставить. Ты, кстати, с печкой решил что-нибудь?

– Далась тебе эта печка! – взвился Бешеный Муж, откидывая деньги. – Что, хапнула денег и сидишь как… Как жаба, блин! Да плевать я хотел на твои копейки.

– Здесь, Саша, не копейки, а доллары, – спокойно поправила Маша, терпеливо собирая с пола рассыпанные бумажки, – ты извини, но я устала сегодня и спать хочу. Мне вставать рано.

Маша прошла мимо него в спальню, разделась и легла в кровать. Не успело тело насладиться прохладой простыней, легкостью перины, как она уже спала, ушла в безмятежную неявь, где подкатывали к ногам дневные впечатления, мягко окутывали расслабленные плечи яркие эмоции, где на плас Пигаль, засаженной вишневыми деревьями, сидела на одной из веток женщина-птичка. Она ела маленький пирожок и не переставала чирикать:

– Шарман! Шарман!

Обескураженный Македонский, не замедливший явиться доругиваться, постоял над спящей женой и побрел смотреть телевизор.

Все пять дней Маша вставала рано, заводила тесто, пекла пироги. Даже действия свои довела почти что до автоматизма. С вечера принимала у баб ягоды, сажала Степеныча тут же в музее перебирать. Со Степанычем Мария тоже пыталась делиться деньгами, но он не брал. Сердился:

– Я, Маш, не нанимался, я тебе просто так помогаю. Вот вчера ты у меня малину купила, так я деньги взял, потому что правило такое – за ягоду платить. А будешь меня обижать, я не приду больше.

– Как это не придешь? – возмущалась Маша. – А что же я без тебя? Мне одной не разорваться, как хочешь. Обижайся не обижайся – твое дело, но попробуй только не приди.

– Ну ладно, шучу, пугаю тебя… – с видимым удовольствием тянул Степаныч.

– Ты, Степаныч, мой Бэтмен, я знаю, что в трудную минуту могу на тебя положиться.

– Бэтмен? Какой такой Бэтмен?

– Это, Степаныч, такой американский герой фильмов и комиксов, он человек – летучая мышь, он прилетает, когда тяжело, и выручает.

– А-а-а… Что-то я такое припоминаю. Это тот, который на спортивные штаны сверху красные трусы надевает?

Маша только хохотала.

– Ой, ну какой же ты у меня дремучий! Бэтмен – символ Америки, кумир миллионов, мечта и надежда, а ты говоришь, что он трусы носит на штаны! Трусы на штаны – это Человек-паук. Надо тебя в кино, что ли, отвезти, в Норкин.

– Здрасте, приехали! Кина я про пауков не видал! В сарай зайди, пошебуршись палкой в сене, вот тебе и кино, любуйся, как разбегаться начнут. Не люблю я такие фильмы, я люблю, когда по правде жизни. Старые советские люблю, про войну.

– Но ведь в них, говорят, тоже все придумано, говорят, что на самом деле все не так было…

– Все равно люблю. Там чувства, а в современных похабень одна. Хм, Человек-паук!

Несмотря на заведшиеся деньги, Степаныч вел себя примерно. Ходил почти трезвый и какой-то мечтательный. Пил с Марией чай с заначенными ему пирогами и рассуждал все больше о высоком. По вечерам Маша наливала ему рюмку водки из Александриных запасов, и он чинно пил, не по-русски, махом, а растягивая на два раза, по полрюмки.

Туристы в эти дни были разные, французы приезжали еще только раз, но и с другими народами Маша нашла общий язык. Предприятие процветало, доходы росли. Пироги свои она теперь позиционировала так: европейские пироги с русской начинкой. Видно, уставшие от всего исконно русского, иностранцы охотно попадались на ее маленькую хитрость.

Александра вернулась вечером, когда Мария со Степанычем вдвоем пили кофе в опустевшем музее.

– А этот что тут делает? Нашел место! Давай проваливай отсюда! И заразу свою блохастую от крыльца забери!

Степаныч безропотно ретировался, лишь прошаркали ко входной двери тапки. Маша бросилась на защиту:

– Сашуля, напрасно ты так, он не пьет сейчас. Ягоду приносит. Помогает. Мне с непривычки все сразу тяжело.

Александра помягчела:

– Ладно, сорвалась. Как ты тут? Что такого тяжелого, что и не справиться?

– Я хорошо, – прилежно принялась отчитываться Мария. – У меня все получилось. Ты только не ругайся, но я бар открыла. Я пироги пекла и продавала. Хочешь? Давай я тебе кофе сварю.

– Лучше водки мне налей, – вымученно-насмешливо отозвалась Александра, растирая ладонью лоб, – хреново мне.

– Что-нибудь с мужем? – забеспокоилась Маша.

– Ничего нового. Ни-че-го. Ты в голову не бери, я всегда такая возвращаюсь. Тяжело это. Тащи свои пироги.

Пироги Саше понравились, она с удовольствием закусила ими водку, закурила. Сладко и вкусно выпустила дым.

– Саш, – Маша вернулась из подсобки, шурша пакетом, – на, это я заработала. Здесь половина.

Заставила Александру посмотреть. Александра лениво достала из пакета деньги, присвистнула:

– Да ты лихая, тихоня. И как тебе только удалось? Так и у меня не всегда выходит.

– Хочешь, я буду приходить тебе помогать? Давай? – с готовностью предложила Мария.

Но Александра как-то сразу насторожилась, нехотя ответила:

– Спасибо. Надо будет, может быть, полы вечером помыть, уборку сделать, так я позову.

И Маша поняла, что приключение ее закончилось. Наскоро попрощалась и подалась домой. Шла чуть не плача, прижимая к груди пакетик с сувенирами и деньгами, и едва не прослушала, что из дома ее доносятся непривычные звуки.

Еще с дороги слышны были грохот, стук, затейливый мат, раскатистый мужской смех.

В доме крушили печку.

Маша осторожно протиснулась в кухню и чуть не заскулила от досады – по всему дому висело плотное облако белой пыли. Ничего не убрано, мебель не накрыта, двери в комнаты нараспашку. И летит, летит повсюду мелкая, въедливая пыль, оседает на недавно чистых поверхностях.

– Бог в помощь! – крепясь, поприветствовала Маша работяг.

Под чутким руководством Македонского печку громили Николай-столяр и незнакомый чернявый, усатый мужик, раздетый до пояса. На лоснящемся от пота рельефном торсе его тоже лежал сероватый налет.

Маша прямиком бросилась в спальню, закрыла за собой дверь. Уборка была неминуема. Тонким пальчиком поводила по запыленному зеркалу, получилось «Маша». А ниже привычно, как писала в детстве на всех подходящих поверхностях: «М+М=Д». От трех букв в действительности осталась только одна «М»—она, Маша.