Онлайн книга «Игра в классики на незнакомых планетах»
|
Часы на камине по-прежнему громко тикали, но, приглядевшись, Стась увидел, что стрелки не движутся. – Но, честно говоря, мне кажется неправильным выставлять вас из дому. Останьтесь, мы что-нибудь придумаем… – Газета старая, – сказал Стась. – У вас ведь… какой год сейчас? – Тридцать первый, – ответил Дашкевич. – Ноябрь месяц пошел. А у вас? Стась сглотнул. – Сорок третий. Дашкевич покачал головой: – Лучше, я посмотрю, не стало. – Нет, – сказал Стас, – не стало. «А я ел с ними. Пил с ними». И тут же усовестился: за столом небось страшно не было, ел за четверых… А сам-то ты – живой? Хозяин обернулся наконец. Из глазниц глянуло черное, бездонное. – А вы мертвых боитесь? Не бойтесь, пан Немиро. Мертвые уходят в землю, а своя земля не умирает. И не предает. Тикавшие на камине часы разразились оглушительным, чуть ли не церковным звоном. – А она как же? – глупо спросил Стась. – А она… – Старик глубоко затянулся, трубка пыхнула. – Не вас она ждет. Он наконец повернулся к Стасю; лицо его смягчилось. Положил руку на плечо – ничего в ней не было от скелета, обычная, теплая рука. Даже сердце сжалось – вот если б отец был жив… – Как я говорил, вы можете остаться. Станьте моим гостем. Стась понял его, но отказаться было трудно. «Я наверняка уже мертв – от заражения крови. Или какой-нибудь фриц пристрелил меня по дороге». Мертв. И может остаться в этом доме, где не слышно выстрелов и бомб, пить ликер со стариком, тайком поглядывать на Ирену. – И нарваться на дуэль, когда молодой пан Дашкевич вернется домой? Благодарю вас… Старик попытался скрыть улыбку: – Ну да. Вы, без сомнения, найдете более благородный способ сложить голову… – Найду. – Внутри заново вспыхнула злость. Хорошая злость, та, что придает сил. – Идите, – велел Дашкевич. – Идите тогда в часовню, молодой человек. Слуга вас проводит. Самое время помолиться перед дорогой. Стась хотел что-то еще сказать – но нечего было. – Идите, – повторил старик. – Скоро петух пропоет… Стась не оборачивался, когда выходил из гостиной, – но уверен был, что старик перекрестил его перед тем, как отвернуться к вечному своему огню. Он не мог уйти просто так – и зачем-то поднялся наверх. Правильно поднялся: у одного из окон стояла Ирена, приладив на подоконнике свечу. Она обернулась, прижала палец к губам. Видно, Дашкевич не одобрял, когда нарушали затемнение. – Врагов накличете, пани Ирена, – прошептал он, подходя ближе. – А ешли Михась повручи? Стася на этого Михася взяла досада. Да если б только его так ждали; если б отец был жив, и эта девушка… И от досады он осмелился: – Пани Ирена… Я, наверное, неприличное попрошу… – И краснеет, и бледнеет, как в какой-то там песне. – Только… Мне уходить сейчас, и, наверное, меня убьют… То есть, скорей всего, точно убьют… – Цо? – тихо спросила девушка. Да что ж это такое, ведь живая она, живая; склонила голову к плечу, почти улыбается. Тени плясали на ее лице, и даже на расстоянии Стась чувствовал ее тепло. Не мертвые они; это он ошибся временем, шагнул не туда. – Я хотел попросить… локон ваших волос, пани Ирена… Смешался совсем, голос потерял. Девушка серьезно кивнула, велела «почекать» и скользнула по коридору себе в комнату. Вернулась через несколько минут, в руке – маленький тряпичный мешочек; в таких, кажется, образки носят. – Он вернется, пани Ирена, – сказал Стась. – Куда ж он денется. Я к вам из тумана вышел, вот и он… выйдет. Я бы… Закусил губу; а она улыбалась, и пока Стась спускался по полутемной лестнице и выбирался на улицу, путь ему освещала ее улыбка. Часовня была во дворе; слуга не стал его провожать, только вывел на порог и велел идти и не оборачиваться. Стась толкнул заскрипевшую дверь, вошел. Светлый, чуть стыдливый лик; цветы, лампадки, крошечные пляшущие огоньки. Он неуклюже опустился на колени. Здоровой рукой прижал к груди тряпичный мешочек и, собирая слова, как рассыпавшиеся бусины, медленно начал молиться. Он не хотел слышать, как прокричит петух; чувствовать, как за дверями часовни дрогнет, рассыплется в пыль, развеется усадьба Дашкевича. * * * Стась сперва ощутил холод, потом боль – и от холода и боли проснулся. Он заснул прямо в часовне – старой, с темными пятнами от сорванных икон, затянутой паутиной. Осторожно сел, поглядел на прорезавшие темноту утренние лучи. Солнце… Он выбрался из часовни и долго смотрел на поросшие беспорядочным кустарником развалины старого господского дома. * * * То, что вчера он видел из окна, оказалось и впрямь желто-серой пустошью, что тянулась под чистым рассветным небом до самого леса. Старик не соврал – прямо в лесу Стась вдруг наткнулся на старую, но еще вполне разбираемую дорогу. Наверное, о ней и вправду мало кто знал. На Пинск так на Пинск – там тоже должны быть отряды… Он шагал по ней весь день, мельком вспомнив об обещанном стариком коне и провианте. Что ж; по крайней мере, рана оказалась чистой и не слишком болела. Это сон, сказал он себе. Сон. Не было ничего. Уже под самую ночь, выбившись из сил, Стась разглядел вдали огоньки какого-то хутора. Повезло: прямо на дороге он увидел девчонку лет двенадцати. Что-то она поздно идет из деревни… Неужто одна из своих? Он выбрался из придорожных зарослей: – Не пугайся меня… Скажи, немцы есть в деревне? Та отпрянула: – Дядько, вы кто? – Свой я, говорю – не пугайся. Ты про немцев скажи… Теперь девчонка смотрела совсем нехорошим взглядом: – Дядько… Какие немцы? Нет уже немцев давно. – Как… нет? – Дак… все. Война-то кончилась, какие немцы? – Подожди… Как это – кончилась? Когда? – Дак в мае же еще. – Врешь, – только и смог он сказать. – Да честное пионерское! Дядько… да вы небось контуженый, да? – В мае. – Стась тяжело сел прямо на дорогу. – А сейчас – что? Какой год? – Так октябрь же вон… Сорок пятый. А что ж вы… Где вы были-то? – Заночевал, – проговорил он медленно. – В одной усадьбе. Он разжал руку, которую всю дорогу сжимал в кулак. На ладони лежал тряпичный мешочек – когда Стась развязал его, в руку выскользнул мягкий блестящий локон. |