Книга Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь!, страница 55 – Дмитрий Гаврилов, Анна Гаврилова

Хорнимир ни капли не смутился, смело встретил взгляд Добродея. «Мальчишка! Бородой разжился, а ума не нажил…» — с горечью подумал воевода, но кивнул:

— Самому тошно. И все же это разумное решение. Зачем драться с Олегом? Если примкнем к Новгородцу…

— Мы присягали Осколоду! — крикнул кто-то.

Но и от этого возгласа Хорнимир отмахнулся и продолжил рассуждать, вроде бы и с собой говорил, а как бы и со всеми:

— Знаю. И клятва обязывает нас беречь Диру и ее право на престол. Эх, жаль, наследника у Осколода нет… Боги, видать, разгневались… Но Дира — да, тоже может княжить… Только… Будет ли? Она у себя в покоях заперлась. Слышите, как воет?

И снова молчание, тяжелое и злое. Только редкие вскрики княгини режут слух.

— Олегу простой люд каждые ворота отворил. Булгарский конец прислал старшин — присягают. Я говорил с Олегом. Он крови не боится, но и не желает ее. Варяги всюду имеют дозор, сейчас Новгородец хозяйничает в Киеве. Княжий терем и крепость обещал не трогать, пока… и нас не тронет, до поры.

— Мы должны оставаться с Дирой, — тяжело отозвался Златан. — Осколода защитить не смогли, так хоть ее…

— Детский лепет, — крякнул воевода.

— Это по чести! По правде!

Хорнимир махнул рукой:

— Пусть так. Кто хочет — может оставаться здесь и кровь пролить, когда Олег пойдет к княгине. Кто не хочет вступаться за Диру — могут по домам или в ноги к Олегу. Осуждать никого не будут. Корить — тоже.

Добродей шагнул вперед, руки чесались выхватить испытанный меч и решить вопрос, как подобает мужчинам, а не мериться языками. Но больно стар противник.

— Ты сам-то как поступишь, воевода?

— Олег прав в главном, — отозвался Хорнимир, — но я не могу поступиться клятвой, кою давал Осколоду и Киеву. И даже когда он предал веру предков, я ему не изменял. И сейчас я не знаю, как поступить. От той клятвы лишь сам себя могу освободить, чего бы Олег ни твердил.

— А что говорит твоя совесть, воевода? — не унимался Добродей.

— Моя совесть на стороне Киева, — буркнул тот. — Понимай, как хочешь.

«Я — словен, и Киев мне, по всему выходит, до балды. Но как изменить Дире? Никак не можно!» — подумал Добря, но смолчал.

* * *

Идти решили налегке, из оружия только ножи и мечи. Выйти с бывшего княжьего двора труда не составило: по приказу Олега ильмерские препятствий киевлянам не чинили. Да и многие уходили. Не навсегда, просто в город, где у кого родня, у кого невесты или жены. Перетереть промеж собою да посоветоваться с родичами, не хлесток ли ветер перемен.

— А вот вернуться будет сложнее, — шепнул Горян.

Он хмурился, нервно озирался по сторонам.

— Не вертись, — сквозь зубы сказал Добродей.

Но Горян, кажется, не слышал.

— Не по нутру мне это дело, ох не по нутру…

— А что прикажешь? Оставить князя как есть? Пусть вороны клюют и горожане об него спотыкаются?

Горян заметно ощетинился, но голос прозвучал довольно спокойно:

— Осколод заслужил такую участь. Слишком много крови, предательств. Не знаю, как ты, а я Новгородцу верю. По всему видно, он не из тех, кто грехи выдумывает и наговоры строит. Значит, правду сказал.

— Пусть так, — прошипел Добродей, кулаки непроизвольно сжались, — только не по-христиански это.

— Да какое, прах Кощеев, христианство?! Оскотинился князь Киева, по-скотски и подох. Все верно, все по правде! По обычаю!

Добродей почувствовал, как в душе разливается непроглядная тоска, а сердце превращается в головешку, что выжигает изнутри. Но спорить с Горяном бессмысленно, да и не от особой злобы крамольничает. Добродей и сам готов признать правоту Олега, вот только оставлять Осколодово тело на поругание — все равно не по-людски.

— Не хочешь — не ходи.

В наступившей тишине слышно, как Горян скрипит зубами, будто камни ворочает.

— А если твой поп обманет? Не придет? Или того хуже — Олегу поплачется? Олег, если поймает за этим делом, на кол посадит, не глядя на роды и звания. Я хоть и рус, а ты и вовсе словен — как пить дать, на кол, всем местным в назидание.

— Не хочешь — возвращайся, — повторил Добродей.

Навстречу выплыла лебедью румяная киевлянка, в косе цвета темного золота путаются лучи заходящего солнца, на губах сдержанная улыбка, зато глаза горят так, что едва искры не мечут. Горян вмиг повеселел, оглянулся, присвистнул. Но вслух сказал о другом:

— До темноты в корчме посидеть надо. А там уже и на пристань. Луна сегодня тонкая будет, и облачка вон, видишь? К ночи полнеба затянут. Так что нам и звезды не помешают.

— Корчма так корчма, — пожал плечами Добродей.

В заведении людно и шумно. Запах щей и каш висит тяжелым облаком, даже на улице слышно. Добродей нехотя жевал, пил куда меньше обычного. Зато Горян налегал на бражку, как в последний раз. Добродей хотел было урезонить, а после решил — пусть. Может, налижется хмельного и уснет, меньше мороки.

«Один все сделаю, — рассудил старший дружинник. — Зато и на кол один сяду, ежели поймают».

Он искоса поглядывал на земляков-ильмерцев, коих в кормче оказалось довольно много. Но те пили не так уж и жадно, сразу видно — не верят они полянам-то. Зато говорили и шутили громко, все больше о своем. Ржали, как кони, особенно часто поминали какую-то историю с пропажей в Новгороде девицы.

Прислушавшись и приглядевшись, Добродей понял, кто виновник этой потехи. Воин сидел спиной, был не слишком высок, зато плечи — не в каждую дверь пролезут, только если боком. Человек довольно спокойно слушал шуточки приятелей, изредка отгавкивался и хохотал.

Однажды он повернулся вполоборота, подзывая хозяйку корчмы, и Добродею показалось… Нет, только показалось.

Он бросил короткий взгляд на окно, за мутной пленкой бычьего пузыря уже черно. Зато в корчме светлее дня — ради новых гостей хозяева запалили все лампады, какие только были.

Голова Горяна с грохотом упала на стол, дружинник всхрапнул, как кабан-секач. Сидящие рядом захохотали, загалдели. А на Добродея глядели удивленно, когда тот поднялся и двинулся прочь.

— Эй, а друга-то забыл! — крикнули в спину.

Он отмахнулся.

— Я вернусь! — гаркнул Добродей. — До ветру схожу и вернусь.

Киев не спал. Не только корчма гудела, но пировала и площадь. Костры взмывали к небу горячие руки и снопы искр, вслед за ними к небесам неслись веселые шутки и песни победителей. Окна домов были по большей части темными, но Добродей чувствовал — горожане не смыкают глаз, боятся. Оно и понятно: Олег — чужой, и хоть сказал народу правду… покарать может за подчинение извергу-Осколоду. За то, что терпели, не взбрыкивали, молча крестились и глядели, как грузят на лодьи все новых и новых пленных, как отдают славянских дочерей и сынов хазарам.