Книга Финита ля комедиа, страница 13 – Ирина Мельникова

— Только взаимным образом.

— Но я не могу обещать того, что касается особо конфиденциальных сведений… — начал было Ольховский.

И Тартищев не удержался и съязвил:

— Так их еще надо добыть, эти сведения, — и натянул фуражку на бритую голову.

В этот момент открылась дверь и в кабинет Хворостьянова скользнул его секретарь, длинный и тощий молодой человек в мундире. Склонившись к уху вице-губернатора, он что-то быстро и нервно зашептал, то и дело кивая на окна. Хворостьянов недовольно скривился и пробрюзжал:

— Ну, вот, допрыгались с выяснением отношений, господа хорошие. У крыльца стая газетчиков собралась.

Сейчас как собаки на вас накинутся. Кого-то надо выпустить первым, чтобы дал толковое разъяснение по поводу убийства и предварительных результатов дознания, и прекратить, наконец, слухи! Кто это сделает?

Ольховский и Лямпе мгновенно переглянулись и в один голос выпалили:

— Тартищев!

Федор Михайлович крякнул, но, поймав злорадный взгляд Ольховского, мило ему улыбнулся, затем щелкнул каблуками, прощаясь с вице-губернатором, учтиво склонил голову в поклоне перед остальными:

— Честь имею, господа! — и вышел из кабинета.

По правде сказать, встречи с репортерами он не слишком опасался, потому что за годы службы выработал несколько приемов общения с этой наглой и дерзкой братией и умело осаживал даже самых оголтелых и беспардонных. Таких, например, как репортер по кличке Желток.

Происходила она от фамилии Желтовский, но полностью соответствовала качеству тех материалов, что выдавала ежедневно на-гора его довольно паскудная газетенка «Взор».

Тартищев вышел на крыльцо, натянул перчатки и повел взглядом поверх голов отчаянно галдевшей, но вмиг замолчавшей при его появлении доброй дюжины местных газетчиков. Отыскав глазами коляску, он сделал знак рукой сидевшему на облучке унтер-офицеру, чтобы тот подавал ее к крыльцу. И, изобразив на лице полную отрешенность от всего земного, принялся спускаться по ступеням прямо в эпицентр небольшой свалки, затеянной неугомонным Желтком и его конкурентом, пожилым и неряшливым репортером «Североеланских ведомостей» Куроедовым. Победили молодость и наглость. Желток, ловко орудуя локтями, оттеснил ослабевшего от хронического похмелья Куроедова на второй план и чуть не влетел лобастой головой в живот Тартищеву.

Федор Михайлович умело уклонился в сторону, но Желток столь же умело восстановил равновесие и заступил ему дорогу.

— Господин Тартищев, — он вздернул руку, привлекая к себе внимание, — как вы расцениваете убийство семьи Ушаковых?

— Расцениваю, как убийство, — быстро ответил Федор Михайлович, следуя за унтер-офицером, который прокладывал ему дорогу сквозь возбужденную толпу репортеров.

— Но говорят… — прорвался из-за его спины голос Куроедова.

— Говорят, в Москве кур доят, а петухам бороды бреют, — очень вежливо ответил Тартищев, не оглядываясь.

— А правда, что Журайский еврей? — вылез опять Желток.

— Ваша фамилия тоже начинается с буквы Ж, но я ведь не утверждаю, что вы еврей, господин Желтовский, — Тартищев любезно улыбнулся, заметив, что Желток побагровел. Но позиций, негодяй, не сдавал.

— Найдены орудия убийства. Этого достаточно, чтобы предъявить Журайскому обвинение в убийстве? — Желтовский занял прочную позицию его визави и, пятясь спиной назад, ловко отшвыривал плечом чрезмерно настырных собратьев по перу.

— Нет, недостаточно! — До коляски оставалось не больше пяти шагов, и Тартищев несколько замедлил движение. — Разыскание по этому делу только началось. И чтобы предъявить обвинение, необходимо добыть более существенные доказательства вины Журайского.

— Вы предполагаете, что револьвер и кистень не являются прямыми уликами и могли быть подброшены?

— Я не гадалка, чтобы гадать на кофейной гуще.

Эти улики должны быть подтверждены показаниями свидетелей или самим Журайским. Следами пальцев, наконец, и только тогда можно считать их прямыми.

Пока же ничего подобного не имеется.

— Федор Михайлович, — заблажил под его рукой Куроедов, — как вы считаете, каковы мотивы этого преступления?

— Это мы сейчас выясняем.

— Но хотя бы пяток слов…

— Пока мотивы не совсем понятны… Достаточно?

Куроедов развел руками, но не нашелся, что ответить.

— Действительно ли, что Журайский — главарь шайки, которая замышляла не меньше десятка убийств? — это опять вылез Желток.

— С вашей фантазией, молодой человек, — посмотрел на него в упор Тартищев, — полицейские романы следует писать. Я вам ответственно заявляю, Журайский пока задержан, но это еще не значит, что он убийца. Расследование покажет, в какой степени он причастен к данному преступлению, а степень его вины определит суд.

— Но его будут судить военно-полевым судом! А это верная виселица! — бросился вслед за ним щуплый, с заметной проплешиной на затылке репортер «Губернского листка».

Стоя уже одной ногой на приступке коляски, Тартищев долю секунды смотрел на него немигающим взглядом, потом жестко произнес:

— Обвинение Журайскому до сих пор не предъявлено, господа! И пока мои агенты не найдут существенных, я повторяю, существенных доказательств вины Витольда Журайского, никто не смеет называть его убийцей. Виновным его может назвать только суд! И я предупреждаю, если кто-то из ваших редакторов вздумает вынести подобное заявление на страницы газет, ждите крупных неприятностей. Вы меня знаете! — Поднявшись в коляску, он уселся на сиденье и приложил руку к козырьку фуражки:

— Приятно было пообщаться, господа!

Коляска умчала начальника уголовного сыска в направлении Тобольской улицы. Репортер Желтовский проводил ее мрачным взглядом и смачно сплюнул на мостовую.

— Ну, сусло поганое! Опять выкрутился! — И кивнул Куроедову:

— Ты как хочешь, а я помчусь на Толмачевку, а потом к матушке Журайского. Редактор меня по стенке размажет, если к вечеру не выдам репортаж.

Архитектор Мейснер слушал его, не прерывая ни единым словом, ни единым жестом. Его лицо было мрачным, выпуклые глаза с набрякшими веками уставились в столешницу. Он их поднял лишь тогда, когда Алексей замолчал.

— Да, — сказал он печально и вытер лоб носовым платком, — Журайского я пригласил для уроков по рекомендации учителя гимназии Левицкого. Он отзывался о нем, как о порядочном, добросовестном человеке, а что получилось на самом деле? Я спрашиваю вас, что получилось на самом деле? — воскликнул архитектор с трагическим пафосом и закатил глаза в потолок. Его кудрявая шевелюра вздрогнула и распалась, явив миру обширную лысину на темени. — Витольд приходил пять раз в неделю и занимался с Левой по два часа в день, но мальчик как имел хвосты по немецкому и латыни, так до сих пор их и имеет, и, не поверите, в том же самом количестве. Оказывается, вместо того, чтобы заниматься, они читали всякую ерунду: какого-то «Иванхоу» [6] , потом Фенимора Купера или этого, как его, Майн Рида… Индейцы, ковбои, звероловы, креолки… Вы понимаете, они не зубрили грамматику, они рисовали какие-то карты, а Лева вздумал даже спать зимой на террасе под тулупом. Видите ли, готовил себя к каким-то несусветным трудностям. Но заработал сильнейший насморк и кашель. Тогда я ему эти трудности предоставил, надрал как следует уши, а Витольду пригрозил отказать от места…