Онлайн книга «Тайна совещательной комнаты»
|
— Петрищев! — позвала она тихо, — Федя!.. Он с трудом поднялся и сел, пытаясь понять, кто это может быть: ведь священник был в церкви, а, кроме него, с ним, наверное, никто никогда тут и не разговаривал. Лицо Медведя было тоже грязное и исцарапаное, и непохоже было, чтобы он ее узнал, но все-таки он промычал: — Выпить. Дайте выпить. Ради бога. Я умру. У меня будет белка. — Ну пойдем, — сказала Ри, преодолевая брезгливость и подавая ему руку, — Я тебе куплю. Я же тебе должна за утро. — А, это ты, — сказал он, кажется в самом деле ее узнавая, но уже не имея сил удивиться, зачем она здесь, — Я уже не могу встать. Принеси выпить. Ради бога. — Хорошо, я принесу, если ты сейчас поедешь со мной. — Поеду, куда хочешь, если дашь выпить, — согласился Петрищев, — Куда ты меня хочешь везти? — К тебе домой. Там тебя ждет Хинди с капельницей. Сиди здесь, я схожу в ларек. — В ларьке только пиво, — сказал Медведь, вдруг проявляя ка-кое-то соображение, — оно не поможет, надо водки. Магазин там… По дороге к магазину Ри успела набрать номер Старшины. Она не стала вдаваться в детали, как нашла Петрищева, только сказала, что скоро привезет его домой. Но, пока она ходила в магазин, он опять упал в куст, почти потеряв сознание, и ей пришлось снова поднимать его, показывая бутылку. Водку он выхватил сразу и пытался зубами сорвать застрявшую на винте пробку, но она отняла бутылку: — Скажи адрес. — Королева шестнадцать, квартира сто два. Тут недалеко. Он сделал наконец, не вставая с земли, вожделенный глоток, но тут же закашлялся, и его стошнило в кусты, он едва успел отвернуться. — Извини… Она протягивала ему открытую бутылку колы, которую тоже догадалась купить. После второго основательного глотка водки лицо его стало более осмысленным. — Ну, поехали, — сказала она нетерпеливо. — Мы не попадем домой, — поглядел он хитро с земли, — Ключи в куртке, я ее забыл в суде, а там уже закрыто. Оставь мне эту бутылку, а сама уезжай, Ри. Может, я тут умру. Оказывается, он даже знал, как ее зовут. Оказывается, он умел разговаривать. — Все в порядке, мы взяли куртку, Журналист с Хинди должны быть уже дома. Там капельница… — Она наконец забыла про брезгливость, протянула руки, которые были у нее гораздо сильнее, чем он мог подумать, и рывком подняла Медведя на ноги. — Ты со мной не хитри, Федя!.. Ри дотащила его до машины и, дав еще раз глотнуть, запихнула на заднее сиденье, где он все перепачкает, ну пусть. Бутылку она сунула в бардачок. — А ты, оказывается, умеешь разговаривать… — сказала она, когда они тронулись. — Только когда выпью, — объяснил он, — Трезвый я стесняюсь мысль выразить. Может, для этого и пью. Тут направо. У тебя закурить есть? — Нет, — сказала она. — У Журналиста должно быть, не будем останавливаться. — Как ты догадалась, что я туда приду? — Взяла и догадалась, — сказала Ри, которая и себе не смогла бы этого объяснить. — А ты сам-то можешь объяснить, для чего ты туда пошел? — В церковь? — задумался он, делая попытку почистить мокрым рукавом брюки, — А как же без Бога-то? Дай еще выпить, а то умру. — Потерпишь. И Бога нет. А если он есть, то мне вообще пиздец, — сказала Ри. — Есть, — убежденно сказал Медведь, — И он нас любит. — Всех? И тебя, такого урода, не говоря уж про меня? — спросила Ри и поймала его взгляд в зеркале, сейчас неожиданно трезвый и осмысленный. — Всех. И меня, и тебя, всех. И иго его благо, и бремя его легко. Вот сюда, уже приехали. Ну, дай выпить теперь, а то по лестнице не взойду. Понедельник, 31 июля, 21.00 — Прежде всего, тут надо навести порядок, — решительно сказал Зябликов, едва Кузякин, разбуженный его звонком, открыл дверь, и он заглянул на кухню, — Кто у нас дневальный? Правильно, ты. Давай собери бутылки. Тащи их в мусоропровод. Они стали собирать бутылки в грязную сумку, с которой, видно, Медведь ходил за добычей. Хинди нашла тряпку и, повеселев, вытирала стол, смахивая в ладонь хлебные крошки. Журналист, чуть отоспавшийся, вынес первую партию бутылок и выбросил их в мусоропровод, с интересом послушав, как они там долго гремели и звенели, улетая по трубе, падая с седьмого этажа. Когда он вернулся, Хинди уже орудовала веником, а Старшина мыл в раковине тарелку и чашку. — В человеке все должно быть чисто, — с удовольствием объяснял свою мысль Зябликов, закручивая кран. — И чувства, и мысли, и чашки, и вилки, всё! — Ну, посмотрим, какой он будет прекрасный, если вообще придет. — Даже если его принесут, тут должно быть чисто. Кузякин собрал следующую партию бутылок и отправил их в мусоропровод, опять с интересом прислушиваясь, как они звенят, улетая в бесконечность, в трубе, и размышляя о том, что сказал одноногий Майор. Где уж там чисто. Вот если бы можно было вырвать и выдавить всю грязь, все грехи, сколько их там наделано было за довольно уже долгие годы, и вот так же, как эти пустые бутылки, бросить в мусоропровод, чтобы слушать, притаившись, как они там звенят, разбиваясь на мелкие осколки и улетая по трубе в бесконечность. Он попытался представить, что это не пустые бутылки Медведя, а его собственные вырванные с корнем и выброшенные грехи там звенят, и вдруг откуда-то извне, то есть не из разума, а откуда-то извне на Кузякина снизошло странное чувство именно чистоты, малознакомое, а потому узнаваемое с трудом, но и с надеждой. У мусоропровода. Странно. Осколки бутылок в трубе наконец коротко и победно грохнули где-то далеко внизу, как будто ставя точку в длинном предложении, и Журналист пошел по лестнице вверх, вертя в руке пустую авоську и прислушиваясь к этому странному чувству, выросшему у него где-то там внутри ни с того ни с сего, на пустом месте. Ведь там до этого было совсем пусто, не правда ли? Он как раз подходил к двери, когда лифт, за движением которого он тоже рассеянно следил, остановился на площадке, и оттуда вывалился мокрый и грязный, с исцарапанным лицом Петрищев, а за ним вышла, словно картинка из журнала, Ри. — Ри? — пораженно сказал Кузякин, хотя Старшина же только что сказал ему, что Медведя нашла она. — Так это ты? Они уже вошли в незапертую дверь. — Ух ты! — сказал Старшина, взглянув на Петрищева. И только Хинди как будто ничего уже не говорила, хотя все время лопотала, не закрывая рта, молола что-то не имеющее смысла, из чего можно было выудить только «миленький» и «родненький». Она хлопотала автоматически, но вместе с тем и как-то очень личностно, уже раздевая Медведя, без стеснения стаскивая с него рубаху и брюки, бережно обмывая его исцарапанное лицо над раковиной, критически накренившейся в ванной. Ей не надо было давать никому никаких указаний, чтобы все участники действия подчинились ее ворожбе, кроме Петрищева, который вяло бунтовал и требовал еще водки, но и его она уже мягко убаюкивала, делая укол и одним движением втыкая иглу капельницы в вену. Водки она ему после этого все-таки налила на донышке, и он, пробормотав что-то вроде «иго твое благо, и бремя твое легко», отошел на время в небытие, из которого его надо будет извлекать только завтра. |