Книга Убейте прохожего!, страница 81 – Николай Владимирович Андреев

– Ничего! Давайте живо расходитесь по местам, пока Коновалов вас не увидел. Аня уже скоро выйдет.

И действительно. Пока я объяснял бабушке, что участвовать в эксперименте, не имеющем юридической силы, так же глупо, как убеждать Худобиных в том, что банкротство предприятий – это не коммерческая сделка, а статья уголовного кодекса, в зале появилась Анечка. Одетая по-домашнему: в свободные джинсы и большую на выпуск рубашку с широко распахнутым воротом, она выглядела расстроенной и уставшей. Круги под глазами, опущенные плечи, медленная, слегка заторможенная походка – всё говорило о том, что последние сутки дались ей с большим трудом.

Увидев в зале Рыльского, она удивленно вскинула брови. Однако тут же опустила их и, не останавливаясь, молча проследовала в сторону коридора.

А я снова посетовал на судьбу.

«Ну почему, – думал я, – одним достается всё: „мерседесы“, загородные коттеджи, красивые женщины, от одного вида которых теряешь голову, а другим – диван в хрущевке, родительская „копейка“ и девочки из числа тех, кому не нашлось мест в „мерседесах“? Почему, чтобы добиться желаемого, одним достаточно фамилии, а другим – тройной меры ума и таланта может не хватить на то, чтобы обеспечить себе достойное существование?»

Я спросил себя: кем был бы Виктор, носи он фамилию, допустим, Курочкин? И ответил: в лучшем случае тем, кто он есть на самом деле – вульгарным убийцей и бездарным бизнесменом.

«А кем мог бы стать я, будь я Худобиным не на четверть, а хотя бы на половину?»

Решив не травить душу, поставил стакан с недопитым молоком на полку камина. Сказал бабушке, что пойду туда, куда меня определила судьба.

– Это куда же? – не поняла бабушка.

– На свое место!

Только я подошел к лестнице, как из коридора вышла Анечка. Медленно шевеля губами, она прислонилась к стенке, спустилась на пол и тихо заскулила.

Ну и ладно. Я поднялся на первую ступеньку и остановился, задумавшись над тем, что делать дальше. В спальню идти не хотелось, а оставаться в зале – означало нарываться на очередной скандал с Коноваловым. Постоял несколько секунд и решил наведаться в кабинет.

«Пусть у меня нет денег, – утешал я себя, – пусть мою „копейку“ не видать из окна лимузина, зато, в отличие от многих, я порядочен и честен! Я не какая-то там тварь дрожащая – я право имею! Покажусь в кабинете и буду говорить всем, что убил Константина… Пусть потом доказывают что хотят».

Открыв дверь кабинета, я вошел внутрь. Осмотрелся и увидел знакомую картину – на одном конце письменного стола, уронив голову на руку, рядом с которой стояли бутылка коньяка, два бокала и одно блюдце с тоненькими кружочками лимонов, сладко сопел Романов, на другом – неподвижно сидел Виктор Худобин. Голова Виктора была откинута назад, на спинку кресла, а из залитой кровью груди торчала рукоятка кухонного ножа.

Несмотря на приоткрытое окно, из которого доносился противный визг газонокосилки, было жарко. Я вынул из кармана носовой платок – вытер пот с шеи. Посмотрел в застывшее лицо Худобина и вдруг, сам не знаю отчего, задался вопросом: интересно, о чем он думал за секунду до смерти? О том, что будет с ним в будущем? Или о том, что было в прошлом? А может, он думал о том, что такого-то числа, месяца и года надо было сделать то, а не это? Или это, а не то? Ведь наверняка в этот момент в голову еще не мертвого человека лезет какая-нибудь несусветная чушь, вроде мысли о том, что времени подумать о чем-то действительно важном уже не осталось.

Дверь с треском распахнулась. В кабинет, тяжело дыша, вбежал Коновалов.

– Что?! Что?! – крикнул мне.

Я пожал плечами. Давая самому оценить результаты проводимого им следственного эксперимента, кивнул в сторону письменного стола.

Увидев нож в груди Виктора, Коновалов протяжно застонал. Развернулся на триста шестьдесят градусов и, что есть силы, ударил кулаком левой руки по правой ладони.

Быстро спросил:

– Кто его, знаешь?

Я отрицательно покачал головой: не я.

– И не я, – сказала вошедшая вслед за Борисом Сергеевичем бабушка.

– И не я тоже, – утирая слезы, чуть слышно прошептала стоявшая на пороге рядом с Рыльским Анечка.

– А кто?! – заорал Коновалов. – Кто, я вас спрашиваю?!

– Дед Пихто! – сказал Рыльский.

И хихикнул. Вышел вперед, посмотрел на Виктора и, не сдержавшись, хихикнул еще раз. Правда, тут же извинился и пообещал взять себя в руки.

Занятное это было зрелище наблюдать за тем, как Рыльский берет себя в руки. То подобно не в меру разволновавшемуся актеру он старательно хмурил брови, то кривил в легком презрении губы, то скорбно опускал глаза и приносил соболезнование вдове гробовым голосом – ничего не помогало: улыбка несмываемым пятном то и дело проступала на его лице.

Наконец он не выдержал и захохотал во все горло.

– Что это с ним? – прошептала бабушка.

Максим Валерьянович захохотал еще громче. Помахал в воздухе ладонью, мол, не обращайте на меня внимания, и сквозь смех выдавил из себя:

– Всё, кролики, баста!.. Ни одного Худобина… Ни одного… Как корова языком слизнула!

И снова зашелся в хохоте.

– Очень смешно, – усмехнулся Коновалов.

Рыльский вытер слезы, градом катящиеся с глаз, и сказал, что ничего веселого в этом, конечно, нет.

– Мне просто вспомнились слова Анатолия, – снова засмеялся он.

– Какие слова?

– О том, что мир делится на хищников и жертв… Что если хочешь жить по-людски – надо быть хищником… Он и детей своих этому учил… А невдомек-то ему, дураку, что в природе редкий хищник умирает своей смертью… Так вот и вышло: я жив, а их, хищничков, корова языком слизнула… Правда, смешно?

Еще раз хихикнув, Максим Валерьянович внезапно насупился. Поправил воротник пиджака, посмотрел на Анечку с таким видом, будто хотел высмотреть на ее теле наиболее уязвимое место, и пожаловался на то, что шестнадцать лет назад Худобины заняли у него тысячу рублей – огромные по тем временам деньги – и до сих пор не вернули их.

* * *

Всё было, как в прошлый раз. Прокурор вместе со следователем ходил по этажам и восхищался убранством дома, судмедэксперт осматривал тело убитого, эксперт-криминалист снимал отпечатки пальцев, милиционеры в форме и в штатском допрашивали свидетелей, писали, переговаривались по телефону, словом, вели себя так, как их предшественники вели себя и четыре месяца назад, когда задушили Виолетту, и вчера, когда зарезали Константина, и будут вести себя завтра, если, конечно, к этому времени убийца не поленится и не убьет кого-нибудь еще.

«Но даже если никто никого не убьет, – подумал я, – они, наверное, все равно приедут. По привычке».

Не знаю, кому как, а мне это уже порядком надоело. Из раза в раз отвечая на одни и те же вопросы очередного пинкертона, я внезапно поймал себя на мысли о том, что убийства, регулярно происходящие в доме дяди Толи и не менее регулярное появление в нем людей, призванных найти убийцу, стали неотъемлемой частью моего бытия, как дождь в июне, как неснашиваемое бабушкино пальто, как мысль, которой я проникаюсь каждый раз, когда посещаю Мыскино: «Курочкины – это „далекие предки“ Худобиных».