Книга Убийство Михоэлса, страница 34 – Виктор Левашов

— «Изломанных, разбитых, угнетенных и придавленных людей, которые стояли в центре еврейской дооктябрьской литературы, в советской литературе больше нет. Эти горбатые люди исчезли из нашей жизни…» По-вашему, я был не прав?

— Боже сохрани. Правы, конечно. В советской литературе этих горбатых людей нет. А в жизни… Извините, Ицик, но в жизни они есть. Мы и есть эти горбатые люди. А этот текст — наша роль.

— Что будем делать? — спросил Эпштейн.

Михоэлс пожал плечами:

— В Америке говорят: «Шоу должно продолжаться». Что бы ни случилось. Сломал ногу артист или даже умер. Представление должно продолжаться. Что нам делать? Играть свою роль. Нравится она нам или не нравится — это наша роль. Вот и будем ее играть в меру наших способностей. А если занесет не туда — режиссер нас поправит… Когда обещал приехать Лозовский?

Эпштейн извлек карманные часы.

— В два. Сейчас уже четверть третьего. — Со щелчком закрыл крышку часов. Поинтересовался: — А он — режиссер?

— Он?.. Нет. Скажем так — ассистент режиссера.

— Вон его машина, — кивнул на окно Шимелиович.

— Почти точен, — прокомментировал Эпштейн.

— Картина вторая, явление пятое, — заметил Михоэлс. — Дверь открывается. Входит Лозовский. Те же и Лозовский…

Вошел Лозовский, почти полностью заполнив своей фигурой дверной пролет — в двухпудовом черном пальто с каракулевым воротником, в каракулевой шапке «пирожком».

— Прошу извинить. Задержался. Готовили вечерню сводку Совинформбюро.

Пожал руки присутствующим.

— Что в сводке? — поинтересовался Михоэлс.

— Вечером узнаете.

— Но сводка хорошая?

— Да, хорошая.

— Салют будет? — спросил Шимелиович.

— Обязательно.

— Это замечательно. Когда салют, у больных падает температура и стабилизируется давление. Салют — прекрасное терапевтическое средство.

— Разве салют виден из Боткинской? — удивился Лозовский.

— Его же передают по радио.

Лозовский расстегнул пальто, снял шапку, пригладил густые волосы. Эпштейн уступил ему свое место за столом. Не снимая пальто, Лозовский сел, придвинул к себе листки обращения. Прочитал раз, бегло. Второй — внимательно. Третий — очень внимательно. Заметил:

— Длинно.

— Всего неполные две страницы, — возразил Шимелиович.

— Все равно длинно. Длинных бумаг никто не читает. Максимум — страница.

— Шахно, дайте Соломону Абрамовичу свое стило, — обратился Михоэлс с Эпштейну. — Пусть он изложит еврейский вопрос на одной странице. А мы на это посмотрим.

Но Лозовский не расположен был к шуткам. Он извлек из кармана толстый «Паркер» с золотым пером. Перечеркнул обращение.

— Не Сталину. На имя первого заместителя предсовнаркома товарища Молотова…

Скользнул острием пера над печатными строчками.

— «Возвращение еврейского населения… в места их прежнего проживания не разрешит в полном объеме проблему…» Неясно. Почему — не разрешит? Откуда эвакуированы — туда и вернулись.

— Куда? — спросил Эпштейн. — Все разрушено. Особенно в Западной Белоруссии. Деревни и города сожжены. Ни крыши над головой, ни работы. А там и до эвакуации была жуткая перенаселенность.

— Так надо и написать.

— А я что вам говорил? — вступился Шимелиович. — У меня так и было. А вы все — лишнее! Не лишнее!

— Как у вас было?

— Сейчас скажу… — Шимелиович порылся в черновиках. — Вот, нашел. После слов «в местах их прежнего проживания» надо добавить: «с разрушенными или полностью уничтоженными во время оккупации домами, с уничтоженными заводами, фабриками и хозяйственными промыслами, особенно в Могилевской и Витебской областях». И далее по тексту: «не разрешит».

Лозовский поморщился:

— Длинно.

— Но точно.

— Ну, допустим. Давайте текст.

Вписал добавление. Вновь заскользил золотым перышком вдоль строчек. Прочитал вполголоса:

— «Такое решение проблемы перестало бы давать пищу различным сионистским козням о возможности разрешения „еврейского вопроса“ только в Палестине…» Вы действительно так думаете?

— А это имеет значение? — спросил Эпштейн.

— Ни малейшего. Мне просто интересно.

— А черт его знает, что я действительно думаю. И по этому вопросу. И по многим другим. И думаю ли вообще.

— Спасибо за откровенность.

Лозовский усмехнулся и вычеркнул весь абзац.

— Правильно, — одобрил Михоэлс. — Чем говенная роль короче, тем лучше. Актеры в старину говорили: «Вымаранного не освищут».

— «Заблаговременно, до освобождения Крыма, создать правительственную комиссию», — прочитал Лозовский.

— А здесь-то вас что смущает? — удивился Шимелиович.

— Слово «правительственную». А если депутатскую? Или с широким участием общественности? Лучше, пожалуй, так: «полномочную». А еще лучше: «представительную». Да, это точней.

— Опять перепечатывать, — подосадовал Эпштейн, разглядывая исчерканные страницы.

— Я об этом побеспокоюсь, — пообещал Лозовский. — Здесь все экземпляры?

— Да, все четыре.

— Вы сами печатали?

— Не машинистку же звать. Завтра вся Москва об этом будет болтать. Оно нам надо?

— Правильно, оно нам не надо. Где копирка?

— Соломон Абрамович! — запротестовал Эпштейн. — На ней же всего раз печатали!

— Поэтому я ее и забираю. Подошлите ко мне курьера — дам вам копирки.

— Вот за это спасибо! — обрадовался Эпштейн. — А хорошей бумаги не дадите?

— Бумаги не дам. Сами пишем на газетной.

— Письмо нужно обсудить на президиуме комитета, — напомнил Фефер.

— В самом деле, — подтвердил Эпштейн. — На какой день собирать президиум?

— Мы это решим чуть позже. — Лозовский собрал экземпляры и копирку в папку, поднялся. — А пока договор прежний: никому ничего. Соломон Михайлович, вы домой или в театр?

— Домой, сегодня нет репетиций.

— Пойдемте, подвезу.

— Спасибо, как-нибудь дохромаю, — отказался Михоэлс.

— Еще нахромаетесь. — Лозовский повернулся к Шимелиовичу: — Вам, конечно, в больницу? Одевайтесь, подброшу.

— Буду очень признателен.

Когда за Лозовским и Шимелиовичем закрылась дверь, Эпштейн постоял у окна, поглядел, как от тротуара отъехал черный трофейный «опель-капитан» Лозовского, и обернулся к Феферу: