Онлайн книга «Пандора»
|
Его манеры изменились. Он смягчился, я видела, что у него появилась надежда – надежда, что я смогу стать для него хорошей хозяйкой. Но он не позволял себе в это верить. Торговец ждал малейшего сигнала к действию. Он определенно понимал, о чем мы говорим. «Слушай же, наглый одноногий раб, – сказала я. – Если бы я думала, что ты хотя бы сможешь по вечерам читать мне Овидия, я купила бы тебя на месте. Но из этой таблички следует, что ты прославленный Сократ и Александр Великий в одном лице. В какой войне на Балканах ты служил оруженосцем? Почему ты попал в руки этого скромного торговца, почему тебя не взяли в хороший дом? Кто в это поверит? Если бы слепец Гомер спел такую абсурдную сказку, люди бы встали и вышли и таверны». Он пришел в бешенство от разочарования. Торговец предостерегающе протянул руку, чтобы охладить его пыл. «Черт возьми, что случилось с твоей ногой? – спросила я. – Как ты ее потерял? И кто произвел такую потрясающую замену?» Понизив голос до рассерженного, но красноречивого шепота, раб медленно и терпеливо объяснил: «Я потерял ее во время охоты на кабана с моим римским господином. Он спас мне жизнь. Мы часто охотились. Это произошло на Пентеликоне, на горе…» «Спасибо большое, я знаю, где находится Пентеликон», – заметила я. Он окончательно растерялся и, облизав обветренные губы, попросил: «Заставьте торговца принести пергамент и чернила. – Он говорил по-латыни, очень красиво, так красиво, как говорят актеры или ораторы, причем без всякого усилия. – Я напишу вам по памяти „Науку любви“ Овидия, – мягко взмолился он сквозь зубы, что само по себе уже было подвигом. – А потом я перепишу для вас всю историю Персии, созданную Ксенофонтом, если у вас есть время, конечно, по-гречески! Мой господин обращался со мной как с сыном. Я сражался вместе с ним, учился вместе с ним. Я писал за него письма. Его образование стало и моим образованием, потому что он так хотел». «Вот оно что…» – в голосе моем явно слышалось облегчение. Теперь он выглядел прямо-таки благородно, разозленный, попавший в невыносимые обстоятельства, но исполненный достоинства, рассуждая с воодушевлением, необходимым для того, чтобы укрепить дух. «А в постели? Как у тебя получается в постели?» – спросила я, сама не понимая, какая ярость или отчаяние побудили меня задать этот вопрос. Он был искренне потрясен. Хороший знак. Он широко раскрыл глаза и нахмурился. Тем временем появился работорговец; он принес стол, табурет, пергамент и чернила и поставил все это на мостовую. «Давай, пиши, – велел он рабу. – Пиши для этой женщины письма. Складывай цифры. Иначе я убью тебя и продам твою ногу». Я снова разразилась непреодолимым хохотом. Я взглянула на раба, тот все еще не мог оправиться от изумления. Он перевел глаза на торговца и окинул его презрительным взглядом. «Девушки-рабыни с тобой в безопасности? – снисходительно поинтересовалась я. – Или тебе нравятся мальчики?» «Мне можно полностью доверять! – сердито заявил раб. – Я не способен замышлять преступления против своего хозяина». «А если я захочу взять тебя в постель? Я – хозяйка дома, дважды вдовела, живу одна, и я – римлянка». Его лицо потемнело. Я не могла понять, какие именно эмоции отразились на нем – грусть, нерешительность, смущение и в завершение всего – растерянность? «Ну?» – спросила я. «Скажем так, госпожа. Мои декламации Овидия принесут вам гораздо больше наслаждения, чем любые мои попытки воплощения его стихов в жизнь». «Понятно, – кивнула я. – Тебе нравятся мальчики». «Я родился рабом, госпожа. Я жил с мальчиками. Я больше ничего не знаю. И мне больше ничего не нужно». Его лицо приобрело малиновый оттенок, он опустил глаза. Очаровательная афинская скромность. Я жестом велела ему сесть. Он проделал это с удивительной легкостью и грацией, если учесть не слишком благоприятные обстоятельства: жара, грязь, толпа, хрупкий табурет и шатающийся стол. Он взял перо и быстро написал на безупречном греческом языке: «Неужели я по глупости оскорбил эту прекрасную ученую даму, обладающую исключительным терпением? Неужели я своей опрометчивостью навлек на себя собственную гибель?» Чуть ниже приписал по-латыни: «Неужели прав Лукреций, говоря нам, что смерти нечего страшиться?» Он на секунду задумался и добавил вновь по-гречески: «Неужели Вергилий и Гораций действительно равны нашим великим поэтам? Неужели римляне искренне так считают или же просто надеются на это, учитывая свои достижения в прочих искусствах?» Все это я прочитала внимательно и с улыбкой. Я в него просто влюбилась. Окинув взором его тонкий нос и раздвоенный подбородок, я заглянула в обращенные ко мне зеленые глаза. «Как ты до этого дошел? – спросила я. – Лавка рабов в Антиохии? Ты и вправду вырос в Афинах, как утверждаешь?» Он попытался встать, чтобы ответить. Я заставила его сесть. «Не могу ничего вам ответить, – сказал он. – Скажу только, что мой господин очень любил меня, что он умер в своей постели, окруженный семьей. А я оказался здесь». «Почему же он не отпустил тебя на волю по завещанию?» «Отпустил, госпожа, и выделил мне средства». «Что же произошло?» «Больше я ничего не могу сказать». «Почему? Кто тебя продал? Зачем?» «Госпожа, – сказал он, – прошу вас, оцените мою верность дому, где я прослужил всю жизнь. Большего я сказать не могу. Если я стану вашим слугой, я буду столь же верен и вам. Ваш дом станет моим домом, священным для меня во всех отношениях. Что бы ни произошло в его стенах, в них оно и останется. Я говорю о добродетели и доброте моего господина, потому что это правда. Позвольте мне больше ни о чем не рассказывать». Возвышенная греческая мораль. «Пиши еще, быстрее!» – воскликнул работорговец. «Успокойтесь, – ответила я ему. – Он написал достаточно». Прекрасный темноволосый раб, этот соблазнительно красивый одноногий мужчина, погрузился в скорбь и смотрел вдаль, на Форум, где у начала улицы взад-вперед сновали люди. |