Онлайн книга «Латунное сердечко, или У правды короткие ноги»
|
В половине третьего Кессель позвонил в колокольчик с надписью «Свобода» за пятнадцать восемьдесят. Он вдруг показался себе Дедом-Морозом (хотя снегурочка-Эжени сегодня была одета в строгий черный костюм). – Погоди, – сказал Бруно Эгону, – сначала помой руки. Эгон в этот день вообще во всем слушался Бруно. – Картина «Рождественский вечер», – пошутил Кессель. – Или «Утро перед казнью», – парировала Эжени. Бруно зажег свечи и спел «Ла Палому». – Это вовсе не шуточная песня, – заметил он – Когда мексиканцы решили расстрелять императора Максимилиана… – Я знаю, – прервал его Кессель. – Разве я вам уже рассказывал? – Да, – признался Кессель. – А я и не помню. Ну да ладно. Еще ее играли на похоронах Рингельнатца. Рингельнатц сам перед смертью велел исполнить ее на своих похоронах. Так что песня и в самом деле нешуточная. – Ну, она во всяком случае серьезнее, чем «Эрцгерцог Иоганн» или «Серенада Тозелли», – согласился Кессель. – Это точно, – подтвердил Бруно. Бруно торжественно и серьезно пропел «Ла Палому» от начала до конца, глядя на импровизированный алтарь и крепко держа Эгона за пуку. В этом, собственно, не было нужды, так как Эгон от всей этой торжественности каменел прямо на глазах. Когда Бруно закончил, Кессель подошел к Эгону и сказал (на большее у него просто не хватило фантазии): – Господин Эгон Гримберг, поднимите правую руку и повторяйте за мной. Эгон поднял правую руку. – Клянусь!.. – сказал Кессель и умолк. Эгон откашлялся, глубоко вдохнул и повторил: – Клянусь. – Благодарю вас, герр Гримберг, – сказал Кессель. Бруно развернул Эгона к себе лицом, слегка приподняв за засаленный воротник пальто, так что его босые ноги выскользнули из растоптанных башмаков, и произнес: – И чтоб у меня никаких! Мусор бросать только в баки и никуда больше. Ты понял? Эгон тоскливо кивнул. – Тебе все ясно? Эгон снова кивнул. – Если замечу, что хоть одна бумажка попала не туда – голову оторву! Эгон кивнул в третий раз. Бруно поставил его обратно в башмаки. – Ну вот, – подытожил Бруно, – А теперь можно и пивка выпить. Эгон получил две бутылки, выпил их и тут же заснул. В понедельник, в двадцатых числах июня, Кессель получил телеграмму: «Прилетаю Тегель вторник 10 часов целую бабушка». Это означало приезд Гюльденберга. Если бы в телеграмме стояло «дедушка», это был бы Курцман. Телеграмма пришла Кесселю на квартиру. Такой вариант был разработан на крайний случай, если случится что-то из ряда вон выходящее. Об обычных визитах его извещали обычной почтой, через курьера. Кессель взял служебную машину и поехал в Тегель. Гюльденберг появился в зале прилета со старомодным, вероятно, еще прибалтийских времен кожаным портфелем в одной руке и серым плащом, перекинутым через другую руку. Лицо его было серьезно. – Поедем прямо в «Букет» или сначала в гостиницу? – спросил Кессель после краткого обмена приветствиями. (Барон, кстати, никогда никому не подавал руки, в качестве извинения сообщая: «Я – вице-президент МЛПР. Как, вы не знаете, что это такое? Международная Лига Противников Рукопожатий!» Позже Кесселю это тоже пригодилось). – Я улетаю следующим рейсом, – сказал фон Гюльденберг, ставя свой старобалтийский портфель на стул и укладывая на него сначала заботливо сложенный плащ, а потом «Нойе Цюрхер» (в которой только что изучал репортаж о новом конфликте в Огадене). – С первого числа, – сообщил он затем, – я ухожу на пенсию. Кессель не знал, что отвечать: то ли поздравлять, то ли соболезновать. – Приказ уже есть, – продолжал барон – Так что тридцатого июня, то есть через десять дней, я выйду на службу в последний раз. – Он произнес это без особого волнения; впрочем, по выражению лица барона вообще трудно было судить о его переживаниях. И, обращаясь, скорее, к самому себе, добавил чуть тише: – На «Нойе Цюрхер» я уже подписался. С первого июля. Наконец барон собрался с духом и, снова обращаясь к Кесселю, заговорил: – Не знаю, как и начать. Вы в самом деле еще ничего не знаете? – Что-нибудь случилось? – Умерла фрау Штауде. – Как? – ахнул Кессель. – От чего? – Оказалось, что у нее в самом деле был муж. который болен уже много лет, у него паралич. Теперь, видимо, о нем должен будет позаботиться Центр. В конце концов, они просто обязаны что-то сделать, так как Штауде фактически… – барон помолчал, подбирая нужные слова, – погибла при исполнении служебных обязанностей. Она повесилась в отделении, на оконной раме. Я никак не думал, что последние две недели на службе у меня пройдут таким вот образом. – Она повесилась? – Да, на шнурке от занавески. Впрочем, отделение все равно ликвидируется. Полиция и люди из прокуратуры, которых пришлось вызвать, конечно, сразу заметили, что у нас за контора. Так что мы были вынуждены раскрыть карты, и в следствии сейчас официально участвует представитель Центра. Она повесилась… Да, шестнадцатого числа, а возможно, и накануне вечером. Луитпольд пришел в семь, и она уже висела. – Что же теперь будет с ее парализованным мужем? – Я прослежу, чтобы о нем позаботились. – А кто взялся сообщить ему?… Судорожно глотнув, барон помолчал секунду и сказал: – Я. – Значит, вы пока взяли все на себя? – Центр выделил деньги. Я постараюсь определить его в какой-нибудь приличный интернат. А пока нанял сиделку. Но все равно хожу к нему каждый день. Мне ведь теперь больше нечего делать… Или почти нечего. – А Курцман? – Курцман в Сингапуре. – Где?! – В Сингапуре. С пятнадцатого июня. – Что он там делает? – Он там теперь наш агент. – Н-да, – задумался Кессель. – Как быстро все это случилось! – Ну, на самом деле не так уж быстро. Курцман давно туда просился. Просто сейчас его просьбу удовлетворили. Точнее, удовлетворил Карус. – Кто?! – Карус. – Тройной агент Карус? – На вашем месте я бы больше не употреблял этого выражения. То есть, со мной-то можно, я ведь практически уже на пенсии. Но больше ни с кем. Карус теперь на месте Хизеля. – А Хизель? – Понятия не имею. Исчез в неизведанных лабиринтах Пуллаха. То есть для нас с вами неизведанных, конечно. |