Книга Смерть докторши, страница 40 – Хансйорг Шнайдер

На этом совещание закончилось.

Хункелер еще некоторое время посидел в кабинете, откинувшись на спинку стула, упершись ногами в край стола и положив голову на колени. Размышлял, что предпринять дальше. Однако на ум ничего не приходило.

Он услыхал, как открылась дверь. Пришел Луди. Хункелер узнал его осторожные шаги и открыл глаза.

— Я облазил все возможные источники. О Генрихе Рюфенахте нигде ни слова. В том числе и как о писателе. Если он и печатался, то наверняка в каком-нибудь совсем уж крохотном издательстве.

— Он пока ничего не публиковал.

— Какой же он тогда писатель, если ничего не публиковал? Разве не так?

— Необязательно. Писатель — тот, кто пишет. Рюфенахт писал каждый день, с двадцати до двадцати двух часов. Вплоть до четверга, четвертого июля. Писал для своей жены. Она единственная разбирала его почерк. Но ровно месяц наш она умерла.

— Почему же он продолжал писать, если она умерла?

— Не знаю. Знаю только, что семь дет назад операция на простате сделала его импотентом.

— Интересно! — Луди рассмеялся, по обыкновению беззвучно. — Минутку, я схожу за кофе.

Хункелер не пошевелился, погружаясь в себя и успокаиваясь. Услыхал, как Луди вернулся, увидел бумажный стаканчик, который тот поставил перед ним. Взял в руки, отхлебнул глоток. Кофе оказался никудышный, сущая бурда.

— Ты уверен? — спросил Луди.

— Почти. Полную уверенность дает только признание.

— Я довольно хорошо знаю Эльзас, — сказал Луди. — Часто совершаю там пешие походы. Летом, когда все цветет, это настоящий рай. А зимой, в туман и дождь, — гнездо депрессии.

— Необязательно. Когда в печи потрескивают дрова, а на коленях мурлычет кошка, там очень уютно.

— У тебя есть женщина, которая тебя любит.

Хункелер кивнул.

— А ты представь себе, — сказал Луди, — что семь лет кряду сидишь зимой в деревенском доме, утонувшем в тумане, и ждешь жену. А она не едет, потому что спать с ней ты не можешь. Поди, и другого завела, а?

— Да.

— То-то и оно. Пишешь, конечно, каждый вечер, с железным упорством, потому что это помогает тебе жить. Но вот что ты пишешь?

— Понятия не имею.

— Еще как имеешь. Ты пишешь о своей тоске, о добрых старых временах. А вдохновение мало-помалу уходит. Ты по-прежнему пишешь фразу за фразой, но в них нет огонька, нет напора. И ты это замечаешь. Сам того не желая. Иначе и быть не может. Потом тебе вдруг становится безразлично, жив ты или мертв, любишь или нет. А поскольку не слышишь чужого дыхания, уже не понимаешь, дышишь ли сам. И тогда начинаешь думать о поступке, который докажет, что ты вправду еще жив. Пусть даже этот поступок приведет к смерти. Может, так все и было? Как по-твоему?

— У Рюфенахта алиби. Вечером второго июля он сидел в комнате, которую снимает в мюспахском «Разъезде», и писал.

— Кто-нибудь его видел?

— Конечно. Хозяйка видела, как он зашел в комнату, а через два часа вышел.

— Сколько времени нужно, чтобы на машине добраться от этого трактира до Титлисштрассе?

— Четверть часа.

— Вот то-то же. Ты бы все-таки сходил посмотрел, что там за комната.

Хункелер проехал мимо «Разъезда», возле которого было припарковано несколько тяжелых мотоциклов. За столиком под каштаном сидели парни, упакованные в черно-красную кожу; защитные шлемы лежали на земле. Над Вогезами висело у горизонта огненно-красное солнце.

Он медленно подрулил к Старой Почте и остановил машину. Рюфенахт был в саду, в тех же, что и прошлый раз, грязных штанах, в том же драном пуловере. Гостю он, похоже, обрадовался.

— Потоп миновал, — сказал он, — скоро возродятся райские кущи.

— Я бы хотел поговорить с вами.

— Пожалуйста, я к вашим услугам. Зайдемте в дом.

Они прошли на кухню. Рюфенахт порезал несколько помидорин, посолил. Достал сало и сыр, откупорил бутылку «Кот-дю-Рон». Они чокнулись. Жуткая кислятина.

— Либо вы ненастоящий алкоголик, либо у вас нет денег, — сказал Хункелер.

— Почему?

— Алкоголики с деньгами пьют хорошее дорогое вино, потому что беспокоятся о своей печени.

— У меня денег нет.

Оба не спеша принялись за еду. Помидоры были просто объедение, видать, со своего огорода. И сало отличное.

— Кое-кто нашел скарабея, — сказал Хункелер, — под деревьями на ферме возле Шпицвальда. Я показав его эксперту. Скарабей подлинный, эпохи Тутмоса Третьего.

— Надо же, какой случай! — воскликнул Рюфенахт. В уголках губ опять проступила усмешка. — Кто же выбрасывает такие вещицы?

— Наверно, кто-то разочарованный в любви.

Рюфенахт кивнул:

— Вы хороший психолог. Я вам уже говорил. Потому мне и нравится с вами беседовать. Больше я почти ни с кем не разговариваю.

Он медленно, мелкими глотками, пил вино. На лице ни малейших признаков алкоголизма.

— Позвольте узнать, на какие средства вы живете.

— Мне ничего почти не нужно. Проценты за дом невелики, картошка и овощи с собственного огорода.

— И все-таки деньги вам требуются.

Теперь Рюфенахт ухмыльнулся открыто, во весь рот.

— Вы же знаете. До сих пор я жил за счет Регулы Хеммерли.

— А теперь?

— Теперь с этим кончено.

— А литературным трудом вы не можете зарабатывать?

Рюфенахт покачал головой. Игра в вопросы и ответы явно его забавляла.

— Вероятно, мог бы. Но не уверен, я ведь не следую моде. Нынче все пишут про секс, а этого я предоставить не могу.

— Что же вы пишете?

— Я пишу с двадцати лет. Как раз в ту пору закончил коммерческое училище. И мне предложили хорошую работу. Надо было сделать выбор — принять это предложение или нет. Прими я его, я бы наверняка зарабатывал вполне достаточно, чтобы обзавестись семьей. Но такая работа мне не нравилась. Хотелось попробовать что-то новое, особенное. Я купил десяток школьных тетрадей в клетку и решил их заполнить, записывая каждый день по одной фразе. Не больше и не меньше. Жил я очень скромно, через некоторое время сдал на аттестат зрелости, пошел в университет. Как я уже говорил, было это в Базеле. Немногим позже я познакомился с Регулой. Она всегда за мной приглядывала, а месяц назад ее не стало.

— Как же звучала самая первая ваша фраза?

— Человек живет на свете, чтобы делать выбор, и я выбрал свободу быть самим собой.

— В сущности, это две фразы.

— Нет. — Улыбки на губах Рюфенахта как не бывало.