Книга Враг Божий, страница 84 – Бернард Корнуэлл

– Он мог бы их пощадить, – не унималась Игрейна.

– И не было бы ни песен, ни легенд, – отвечал я. – Они бы растолстели и состарились, а потом умерли. Или Тристан вернулся бы в Кернов после смерти отца и взял себе других жен. Кто знает?

– Сколько прожил Марк? – спросила Игрейна.

– Еще год. Он умер от задержки мочи.

– Разве от этого умирают?

– Да, госпожа. Ужасная болезнь. Я слышал, с женщинами такого не случается.

Игрейна поморщилась.

– А ты помнишь, как Изольда выходила из моря, потому что на ней было мокрое платье, – укоризненно сказала она.

Я улыбнулся.

– Как сейчас, госпожа.

– Море Галилейское, – бодро проговорила Игрейна, потому что в келью внезапно вошел святой Тудвал. Ему сейчас лет десять-одиннадцать, темными волосами и худым лицом он напоминает мне Кердика. Крысиное лицо. Он делит с Сэнсамом и келью, и власть. Нам повезло, что в нашей маленькой общине двое святых.

– Святой просит тебя прочесть эти пергаменты, – произнес Тудвал, кладя их на стол. С Игрейной он даже не поздоровался. По-видимому, святым можно неучтиво обращаться с королевами.

– Откуда они? – спросил я.

– Торговец принес на продажу. Говорит, что псалмы, но святой плохо видит и не может их разобрать.

– Хорошо, сейчас прочту, – отвечал я.

На самом деле Сэнсам вовсе не умеет читать, а Тудвал по лености не хочет учиться, хотя и притворяется, будто умеет. Я аккуратно развернул хрупкие древние пергаменты. Они были на латыни, которую я понимаю с трудом, но мне удалось разобрать слово "Christus".

– Это не псалмы, – сказал я, – но тексты христианские. Наверное, отрывки из Евангелий.

– Торговец просит четыре золотые монеты.

– Две, – сказал я, хоть мне и было все равно, купим ли мы пергаменты. Я свернул их обратно в свитки. – Он говорит, где их раздобыл?

Тудвал пожал плечами.

– У саксов.

– Мы непременно должны их сберечь, – сказал я, возвращая пергаменты Тудвалу. – Им место в сокровищнице. – Там же, подумал я, где хранится Хьюэлбейн и некоторые другие ценные вещицы из моей прежней жизни. Все, за исключением золотой броши Кайнвин, которую я храню в тайне от старого святого. Я смиренно поблагодарил юного святого за то, что со мной сочли нужным посоветоваться, и склонил голову, когда тот повернулся, чтобы уйти.

– Вот гаденыш, – сказала Игрейна, когда Тудвал вышел, и плюнула в сторону очага. – Ты христианин, Дерфель?

– Ну разумеется! – возмутился я. – Что за вопрос!

Она загадочно нахмурилась.

– Я спросила, потому что мне кажется, будто ты меньше христианин сегодня, чем когда начинал записывать свой рассказ.

Умное наблюдение, подумал я. И верное. Однако я не решился признать это вслух: Сэнсаму только дай повод обвинить меня в ереси и сжечь на костре. Уж тут-то он на поленья не поскупится, хотя дров для очага у него не допросишься.

– Вы заставляете меня вспоминать прошлое, госпожа, вот и все, – с улыбкой отвечал я, хотя это было далеко не все. Чем больше я вспоминаю былое, тем больше оно ко мне возвращается. Я тронул железный гвоздь на столе, чтобы отвратить от себя зло Сэнсамовой ненависти. – Я давным-давно отринул язычество.

– Хотела бы я быть язычницей, – проговорила Игрейна, кутаясь в бобровый плащ. Глаза ее все так же сияли, лицо было преисполнено жизнью, и я уже не сомневался, что она беременна. – Не передавай святым моих слов, – торопливо добавила королева, потом спросила: – А Мордред был христианином?

– Нет. Но он опирался на думнонийских христиан и старался их задабривать. Позволил Сэнсаму выстроить большой храм.

– Где?

– На Кар Кадарне. – Я улыбнулся воспоминанию. – Ее так и не достроили, но планировалась огромная церковь в форме креста. Сэнсам говорил, что в ней христиане встретят второе пришествие Христа, поэтому снес почти все пиршественные палаты, а бревна пустил на постройку стен. Камни, слагавшие круг, пошли на фундамент церкви. Впрочем, королевской камень Сэнсам, разумеется, оставил. Потом прибрал к рукам половину земель, принадлежащих Линдинисскому дворцу, чтобы с них кормить монахов Кар Кадарна.

– Твои земли?

Я мотнул головой.

– Они никогда не были моими. Земли Мордреда. И, разумеется, Мордред хотел выставить нас из Линдиниса.

– Чтобы поселиться во дворце?

– Чтобы поселить туда Сэнсама. Мордред переехал в Зимний дворец Утера, там ему больше нравилось.

– А куда перебрались вы?

– Нашли дом, – сказал я.

Это был старый дом Эрмида к югу от озера Иссы. Разумеется, оно звалось не в честь моего Иссы, а в честь древнего вождя, от которого Эрмид вел свой род. Эрмид умер, а мы купили эту землю и переехали туда после того, как Сэнсам с Морганой захватили Линдинис. Девочки горевали по длинным коридорам и гулким залам дворца, но мне дом Эрмида нравился. Он был старый, под соломенной крышей, и стоял в тени высоких деревьев. Внутри во множестве водились пауки. Морвенна их страшно боялась, и ради старшей дочери я стал лордом Дерфелем Кадарном, истребителем пауков.

– Убил бы ты Кулуха? – спросила Игрейна.

– Разумеется нет.

– Ненавижу Мордреда! – воскликнула она.

– Вы не одиноки в этом чувстве, госпожа.

Некоторое время она смотрела в огонь.

– А его обязательно было делать королем?

– Поскольку это решал Артур – да. Будь моя воля, я бы убил его Хьюэлбейном даже в нарушение клятвы. Он был дурной мальчишка.

– Вообще в твоем рассказе все так плохо, – вздохнула Игрейна.

– Хорошего тоже было много, – сказал я. – И в те годы, и даже позже.

Я и сейчас помню отзвуки детского смеха в коридорах Линдиниса, топот маленьких ножек, волнение девочек от новой игры или неожиданного открытия. Кайнвин всему радовалась – у нее был к этому дар – и заражала своей радостью окружающих. И вся Думнония, наверное, была счастлива. Она процветала, и работящий люд богател. Христиане исходили злобой, но все равно то была счастливая пора, мирные годы, время Артура.

Игрейна зашуршала пергаментами и нашла один конкретный отрывок.

– Про Круглый стол, – начала она.

– Пожалуйста, не надо, – взмолился я, подняв единственную руку.

– Дерфель! – строго сказала королева. – Каждый знает, что это было очень серьезно, очень важно. Лучшие воины Британии присягнули Артуру на верность!

– Это был треснутый каменный стол, а к концу дня он треснул еще больше и был запачкан рвотой. Все перепились.