Книга Лжедмитрий Второй, настоящий, страница 96 – Эдуард Успенский

Он был настолько неординарен в словах, в поведении и жестах, что рыцари ему поверили. Больше всего этому помогла его безумная властность в сочетании с боязнью, что его право на власть никто не захочет принять.

И конечно, на рыцарей сильное впечатление произвела золототканая одежда претендента в сочетании с бархатом и металлом доспехов. Все было подобрано тщательно и с большим вкусом.

– Зачем ты попусту упоминаешь имя короля? – спросил его после разговора с гетманством Казимир Меховецкий.

– И не попусту. Пусть его величество мне тоже немного послужит, не только я ему.

– Как это понимать?

– Очень просто. Ведь это король дал добро на мой поход на Русь. Что, я не знаю, кто вооружил твоих конников? Откуда у тебя, пан Казимир, такие деньги?

Меховецкий молчал.

– Только дураку не ясно, что король хочет использовать меня, чтобы сбросить с престола Шуйского.

– Зачем?

– Затем, чтобы посадить туда своего сына.

– Такими опасными словами, государь, ты нанесешь себе больше вреда, чем пользы. Король вынужден будет от тебя отказаться при очень большой огласке.

– Чем больше он будет отказываться, тем меньше ему поверят. Поздно, пан Казимир: обоз уже ушел.

Меховецкому пришлось съесть и это.

– Ну пусть. Ну, хорошо, пусть будет так, государь. – Он убрал претензии из голоса. – А теперь скажи: ты написал хоть одно письмо матери?

– Нет, – ответил Дмитрий.

– Почему?

– Много она мне писала, много помогала. Я ее при встрече и узнать-то не смогу.

– Ты ее можешь и не узнать при встрече, ей от этого ни тепло, ни холодно. Но если она при встрече не узнает тебя, станешь на голову короче.

– Пан Казимир, не прекратишь со мной так грубо говорить, сам станешь на голову короче, – спокойно и без злобы сказал Дмитрий. – Как это она может меня не узнать?

– А так, государь, – поправился Меховецкий. – Одного она уже узнала: ей этого до сих пор простить не могут. Если еще одного узнает, сама может головы лишиться. Неплохо бы ее подготовить или хотя бы узнать, что она думает о твоем возвращении.

– Хорошо, ясновельможный, подготовь черновик. Уж если нужно писать, напишем еще и дядьям.

Меховецкий убедился еще раз, что его подопечный быстро набирает. Пожалуй, слишком быстро. Это начало его уже по-настоящему тревожить.

* * *

В Москве к этому времени положение Шуйского было совершенно незавидным. Увещевательные грамоты, которые он рассылал по городам, вызывали только явное недоверие к нему.

И в самой столице кто-то усиленно копал под него. На домах иностранцев и богатых бояр по ночам писали, что царь дает их на разграбление народу. На грабеж стали собираться толпы, и их приходилось разгонять войском. Это вызывало раздражение как грабителей, так и тех, кого приходилось защищать.

В один воскресный противный и слякотный день, когда Шуйский шел к обедне, он увидел большое количество народа у дворца.

– Что за причина? – спросил царь.

Ему доложили, что народ собран известием о том, что царь будет говорить с ним.

Шуйский оглядел бояр, шедших с ним, и спросил:

– Чьего кова это дело?

Бояре молчали. Чуткий глаз Шуйского выделил какое-то особое молчание Петра Никитича Шереметьева.

– Чьего кова это дело? – снова повторил он. Все опять смолчали.

К удивлению окружающих, Шуйский не стал бушевать. Наоборот, чуть не плача, он сказал:

– Вам не надо выдумывать коварных средств, чтобы избавиться от меня. Я не держусь за этот трон. Он и так уже достаточно полит кровью. Скажите прямо, и я уйду без сопротивления. То вы иностранцев хотите ограбить, теперь меня хотите убить. Вот вам мой царский посох и шапка. Выбирайте, кого хотите.

Бояре молчали.

– Ну?! – истерически кричал Шуйский. – Берите! Кто хочет?! Вот он посох!

Он протягивал его по очереди всем сопровождающим его боярам. Каждый отворачивался и отходил в сторону.

Желающих не нашлось.

– А раз так, – сказал Шуйский, – раз признаете меня царем, я требую казни виновных.

Слава Богу, обошлось без казней. Схватили пятерых из толпы и до полусмерти засекли кнутом. Один из них показал на Петра Шереметьева.

Петр Никитич Шереметьев тоже не был казнен. Он всего-навсего был выслан в Псков воеводою.

* * *

К Дмитрию все подтягивались и подтягивались войска. Просто удивительно было, сколько вооруженных людей притягивала к себе эта малозаселенная бедная страна.

Пришел Александр Иосиф Лисовский, главный зачинщик рокоша, изгнанный из Польши и оставленный королем «безо всякой чести». Он привел отряд в две тысячи всадников.

Несколько позже пришел с большим войском Ян Петр Павел Сапега – родственник великого канцлера литовского Льва Сапеги. Это был уже не мятежник, это был представитель короля, долженствующий мстить за убийство поляков в Москве. Он привел семь тысяч конных поляков.

С небольшими отрядами пришли рыцари Будило, два Тышкевича, Рудницкий, Валарский, Казимирский, Микулинский, Зборовский, Млоцкий, Виламовский и другие.

Потянулись к Дмитрию и казацкие самозванцы с дружинами, буквально десятками.

Это были «укрытые боярами» сыновья Федора Иоанновича – Федор, Клементий, Савелий, Ерофей.

Из Астрахани прислал письмо внук Ивана Грозного от бездетного старшего сына Ивана – Лаврентий.

Потом дал о себе знать некий Август – сын самого Ивана Грозного от четвертой жены Анны Колтовской.

Появился второй царевич Петр, еще один царевич Федор, царевич Клементий, царевич Симеон, царевич Василий и, наконец, даже царевичи Гаврилка, Мартынка и Ерошка.

Когда казаки привели к Демитрию царевича Федора, здорового, крепкого мужика лет сорока, его родного племянника, Дмитрий немедленно велел его повесить.

– Больно короток для царя, – сказал он Меховецкому. – Пусть немного повисит. Может, станет длиннее.

Так же казнили пришедших чуть позже великих князей Русии Лаврентия и Августа. Тогда вскоре бесследно исчезли и другие самозванцы.

Для приведения в строгий порядок всей этой разноплеменной рати энергии и сил Казимира Меховецкого явно не хватало – требовалась железная, более жестокая рука.

Под городскими стенами Орла все прибывшие конные отряды собрались на коло, сидя на лошадях. Пригласили Рожинского с товарищами и провозгласили, что Меховецкий лишен гетманства и изгоняется из войска. А если осмелится остаться, то каждый волен будет ударить или убить его.