Онлайн книга «Жук в муравейнике»
|
Мы стоим на углу, почти не прячась, потому что нам ясно: старик ничего не видит и не слышит вокруг. По словам Щекна, он здесь совсем один, вокруг никого больше нет, разве что очень далеко. У меня нет ни малейшего желания вступать с ним в контакт, но, по-видимому, придется это сделать – хотя бы для того, чтобы помочь ему с этими банками. Но я боюсь его испугать. Я прошу Вандерхузе показать его Эспаде, пусть Эспада определит, кто это такой – «колдун», «солдат» или «человек». Старик в десятый раз разгрузил свои банки и опять отдыхает, сгорбившись на трехногом стульчике. Голова его мелко трясется и клонится все ниже на грудь. Видимо, он засыпает. – Я ничего подобного не видел, – объявляет Эспада. – Поговорите с ним, Лев… – Уж очень он стар, – с сомнением говорит Вандерхузе. – Сейчас умрет, – ворчит Щекн. – Вот именно, – говорю я. – Особенно если я появлюсь перед ним в этом моем радужном балахоне… Я не успеваю договорить. Старик вдруг резко подается вперед и мягко валится боком на мостовую. – Все, – говорит Щекн. – Можно подойти посмотреть, если тебе интересно. Старик мертв, он не дышит, и пульс не прощупывается. Судя по всему, у него обширный инфаркт и полное истощение организма. Но не от голода. Просто он очень, невообразимо дряхл. Я стою на коленях и смотрю в его зеленовато-белое костистое лицо со щетинистыми серыми бровями, с приоткрытым беззубым ртом и провалившимися щеками. Очень человеческое, совсем земное лицо. Первый нормальный человек в этом городе. И мертвый. И я ничего не могу сделать, потому что у меня с собой только полевая аппаратура. Я вкалываю ему две ампулы некрофага и говорю Вандерхузе, чтобы сюда прислали медиков. Я не собираюсь здесь задерживаться. Это бессмысленно. Он не заговорит. А если и заговорит, то не скоро. Перед тем как уйти, я еще с минуту стою над ним, смотрю на коляску, наполовину загруженную консервными банками, на опрокинутый стульчик и думаю, что старик, наверное, всюду таскал за собой этот стульчик и поминутно присаживался отдохнуть… Около восемнадцати часов начинает смеркаться. По моим расчетам, до конца маршрута остается еще часа два ходу, и я предлагаю Щекну отдохнуть и поесть. В отдыхе Щекн не нуждается, но, как всегда, не упускает случая лишний раз перекусить. Мы устраиваемся на краю обширного высохшего фонтана под сенью какого-то мифологического каменного чудища с крыльями, и я вскрываю продовольственные пакеты. Вокруг мутно светлеют стены мертвых домов, стоит мертвая тишина, и приятно думать, что на десятках километров пройденного маршрута уже нет мертвой пустоты, а работают люди. Во время еды Щекн никогда не разговаривает, однако, насытившись, любит поболтать. – Этот старик, – произносит он, тщательно вылизывая лапу, – его действительно оживили? – Да. – Он снова живой, ходит, говорит? – Вряд ли он говорит и тем более ходит, но он живой. – Жаль, – ворчит Щекн. – Жаль? – Да. Жаль, что он не говорит. Интересно было бы узнать, что ТАМ… – Где? – Там, где он был, когда стал мертвым. Я усмехаюсь: – Ты думаешь, там что-нибудь есть? – Должно быть. Должен же я куда-то деваться, когда меня не станет. – Куда девается электрический ток, когда его выключают? – спрашиваю я. – Этого я никогда не мог понять, – признается Щекн. – Но ты рассуждаешь неточно. Да, я не знаю, куда девается электрический ток, когда его выключают. Но я также не знаю, откуда он берется, когда его включают. А вот откуда взялся я – это мне известно и понятно. – И где же ты был, когда тебя еще не было? – коварно спрашиваю я. Но для Щекна это не проблема. – Я был в крови своих родителей. А до этого – в крови родителей своих родителей. – Значит, когда тебя не будет, ты будешь в крови своих детей… – А если у меня не будет детей? – Тогда ты будешь в земле, в траве, в деревьях… – Это не так! В траве и деревьях будет мое тело. А вот где буду я сам? – В крови твоих родителей тоже был не ты сам, а твое тело. Ты ведь не помнишь, каково тебе было в крови твоих родителей… – Как это – не помню? – удивляется Щекн. – Очень многое помню! – Ну да, действительно… – бормочу я, сраженный. – У вас же генетическая память… – Называть это можно как угодно, – ворчит Щекн. – Но я действительно не понимаю, куда я денусь, если сейчас умру. Ведь у меня нет детей. Я принимаю решение прекратить этот спор. Мне ясно: я никогда не сумею доказать Щекну, что ТАМ ничего нет. Поэтому я молча сворачиваю продовольственный пакет, укладываю его в заплечный мешок и усаживаюсь поудобнее, вытянув ноги. Щекн тщательно вылизал вторую лапу, привел в идеальный порядок шерстку на щеках и снова заводит разговор. – Ты меня удивляешь, Лев, – объявляет он. – И все вы меня удивляете. Неужели вам здесь не надоело? – Мы работаем, – возражаю я лениво. – Зачем работать без всякого смысла? – Почему же – без смысла? Ты же видишь, сколько мы узнали всего за один день. – Вот я и спрашиваю: зачем вам узнавать то, что не имеет смысла? Что вы будете с этим делать? Вы все узнаёте и узнаёте и ничего не делаете с тем, что узнаёте. – Ну, например? – спрашиваю я. Щекн – великий спорщик. Он только что одержал одну победу и теперь явно рвется одержать вторую. – Например, яма без дна, которую я нашел. Кому и зачем может понадобиться яма без дна? – Это не совсем яма, – говорю я. – Это скорее дверь в другой мир. – Вы можете пройти в эту дверь? – осведомляется Щекн. – Нет, – признаюсь я. – Не можем. – Зачем же вам дверь, в которую вы все равно не можете пройти? – Сегодня не можем, а завтра сможем. – Завтра? – В широком смысле. Послезавтра. Через год… – Другой мир, другой мир… – ворчит Щекн. – Разве вам тесно в этом? – Как тебе сказать… Тесно, должно быть, нашему воображению. – Еще бы! – ядовито произносит Щекн. – Ведь стоит вам попасть в другой мир, как вы сейчас же начинаете переделывать его наподобие вашего собственного. И конечно же, вашему воображению снова становится тесно, и тогда вы ищете еще какой-нибудь мир и опять принимаетесь переделывать его… Он вдруг резко обрывает свою филиппику, и в то же мгновение я ощущаю присутствие постороннего. Здесь. Рядом. В двух шагах. Возле постамента с мифологическим чудищем. |