Книга Киномания, страница 185 – Теодор Рошак

— Так значит, вы все же пленник.

— Я уже перестал видеть это в таком разрезе. Гость по принуждению — скажем так. На полном обеспечении. Жаловаться не на что.

— И давно вы здесь?

Он пожал плечами.

— Трудно сказать, — Он погладил воздух между нами ладонью, — Время здесь такое плоское. Как пустыня. Бесконечный песок. Не за что зацепиться глазу. Невозможно определить расстояние. Здесь нет смены сезонов. Ничего не сосчитаешь. Только день и ночь. Быстро теряешь всякую ориентацию.

Я обратил внимание, что он не попросил меня уточнить для него год, месяц, день. Я решил сделать это по собственному почину.

— Сейчас семьдесят шестой год. Когда я здесь появился, был июль, — Но тут я задумался: когда же это было, может, много месяцев назад, — Возможно, теперь уже семьдесят седьмой.

Он кивнул, тщательно обдумывая услышанное.

— Я думал, уже больше.

— А что последнее вы помните из событий в большом мире?

— Войну. Шла война.

— Какая война?

— А что, с тех пор были еще?

— С каких пор? Кто с кем воевал?

Он горько улыбнулся.

— Все цивилизованные нации. Но еще не ваш народ. Не американцы. Они еще не вступили в эту войну.

— И с кем воевали?

Он изобразил на лице злобный оскал, приложил три пальца наискосок ко лбу, обозначая челку, палец другой руки — к верхней губе, обозначая усы.

— С ним!

— С Гитлером? Вы говорите о Второй мировой войне?

— А была и третья?

— Это же больше тридцати лет назад! И с тех пор вы здесь? Боже мой! И не пытались бежать?

Он махнул в сторону моря, потом опять изобразил ладонями челюсти.

— Куда тут убежишь? Уж поверьте мне. Были попытки.

— Чьи?

Ему пришлось глубоко порыться в памяти, прежде чем ответить.

— Вы не первый мой напарник. Здесь был молодой немец — моложе вас. Студент. Альбрехт. Славный парень. Мы очень подружились. Он построил плот. — Голос старика замер — он погрузился в воспоминания.

— И что же с ним случилось?

— Он вытянул руку и резко перевернул ее — значит, что плот опрокинулся.

— Там, — сказал он, показывая на ближайший к нам кусок берега, — Вода стала красной. Так Альбрехт и погиб, — Потом, оживившись, он добавил: — Он мне очень помогал в саду… и не только.

— А корабли сюда не заходят? — спросил я.

— Мы вдали от морских путей. Несколько раз небольшие суда заходили за волнолом. В другом месте здесь пристать очень трудно. Случайно сюда зашли. Сторожа их прогнали, прежде чем я успел пересечь остров.

— А кто-то еще, кроме Альбрехта, здесь был?

Он кивнул.

— Француженка. Моя первая напарница. Ее прислали вскоре после войны. Но она была очень больна. Долго не протянула. Бедняжка.

— Сироты дали ей умереть?

— Я думаю, сторожа были виноваты. Не послали вовремя за доктором. Может, думали, что притворяется.

Я дождался, когда его глаза вновь обратятся на меня, чтобы прочнее завладеть его вниманием, и отчеканил вопрос:

— Почему вас держат в плену?

— По той же причине, что и вас, — спокойно ответил он.

Я сверлил взглядом его старое, невыразительное лицо.

Чуть ли не боясь спросить, я все же спросил:

— А что вы знаете обо мне?

Он поднялся на старческие ноги и засеменил в бунгало, приглашая меня за собой. Я пошел за ним. Домик внутри оказался меньше, чем мне представлялось, но в нем стояла необычная прохлада. У бунгало были толстые стены, облицованные плотным белым гипсом, который не пропускал тепло. Как я уже видел снаружи, обстановки было всего ничего — легкий стул, обеденный и письменный столы, кровать. Но мое внимание привлекло то, чего я не заметил из окна: набитый книгами шкаф у одной из стен. Я обвел их взглядом. Книги. Десятки книг. Новых совсем немного. Многие тома в старинных переплетах и не похожи на английские издания. И тем не менее я молча произнес благодарственную молитву. Теперь у меня будет что читать.

Старик устало уселся за свой письменный стол и подтолкнул ко мне беспорядочную кипу бумаг. Несколько листов слетели на пол, присоединившись к другим, уже лежавшим там. Текст был печатный, хотя машинки в комнате я не видел. На верхних страницах я увидел карандашные пометки на полях и между строк — неразборчивые записи, сделанные к тому же слишком мелким почерком, но я все же понял: язык — не английский. Они привлекли мое внимание раньше текста. А потом, перебрав листы, я понял. Это была моя работа, копия моей рукописи. А вот и титульная страница: «Голливудские годы». Моя книга. Здесь. На столе этого старого чудака. Обведенные кружком абзацы, вычеркнутые строки, подчеркнутые слова. Повсюду его комментарии. По-немецки — теперь я догадался.

Я поднял глаза. Он смотрел на меня:

— Auch ich wusste zu viel [54]

И тут истина обрушилась на меня — просто погребла под собой. Ничто не могло быть очевиднее. Но я и представить себе такого не мог. Очевидное — невероятное.

Когда в голове у меня прояснилось, я обнаружил, что лежу грудью на столе, пытаясь подняться на ноги. Обморок продолжался всего несколько мгновений, но старик за это время успел подойти и взять меня за плечи, хотя сил удержать меня у него не было. Он довел меня до своей кровати и усадил на нее.

— Я приготовлю вам чаю, — мягко сказал он и вышел в маленькую соседнюю комнату.

Мысли мои лихорадочно плясали, в голове царила полная сумятица. Сотни вопросов просились на язык, но я подавлял их в себе. Я только испытывал отчаянную тоску. Сочувствие к нему. К себе. Больше всего мне хотелось выть в бессильной ярости, как дикий зверь, без всякой пользы беснующийся в клетке. Он провел здесь тридцать пять лет. Неужели то же самое они заготовили и для меня? Они. Лишь с несколькими из них я встречался лицом к лицу, а остальные — безликая масса, которую я никогда не узнаю. Какое право имеют они так поступать со мной?

Когда он вернулся, я спросил:

— С сорок первого? И вы все это время здесь? — Он кивнул, протягивая мне теплый чай все в той же оловянной кружке. — Но как вы… это выносите? — Задав этот вопрос, я почувствовал, как слезы подступили к моим глазам. Слезы жалости к самому себе.

Он погладил мое плечо — жест искреннего сочувствия.

— Худшее — это первые пять лет. А потом… все становится нереальным. Конечно же, для меня все было кончено. Куда ни обратись — всюду отказ, так почему же не приткнуться сюда. Я начал думать об этом как… об уходе на покой. Приличные условия. Есть чем себя занять. Сад. Он уже был посажен, но нуждался в уходе. И дом — когда я здесь появился, он был настоящей развалиной. Альбрехт помогал мне с ремонтом. Я нашел и другие занятия, чтобы убить время.