Онлайн книга «Дети Робинзона Крузо»
Иногда любым человечком можно двигать, если все знать про кнопки. (как я пойму, что пора?) Сегодня Джонсону, можно сказать, крупно повезло — гостей почти не было. (спасибо тебе, Господи, за маленькие радости) Лишь какой-то молодой фотограф, восходящая звезда, привез показать свои работы, ну и пара вечных девушек-моделек — куда ж без них? Гостеприимный продюсер больше года в разводе. Они как раз сейчас обсуждали с фотографом, что брак, как социальный институт, окончательно выродился. Тема неплохая, но делать об этом серьезный проект пока рановато — общество (мейнстрим, массовое сознание, и все вздыхают, все всем ясно, тот самый people, который «хавает») пока еще не созрело, (хвала тебе, Господи, за маленькие радости) а актуальное искусство это уже не заинтересует. (интересно, заинтересует ли актуальное искусство его сегодняшнее ночное появление на Крымском мосту?) Джонсон, прихватив с собой чай, вышел на крышу, превращенную в великолепную террасу, где даже был отведен угол под жаровню-барбекю. Он подошел к краю, облокотился о парапет и отпил глоток. Какой чудесный безоблачный день — Джонсон вдохнул полной грудью и посмотрел на реку. Ему предстояло многое продумать. Джонсон достал мобильный, желая убедиться, что все в порядке: вчера, после весьма длительного перерыва (тогда и сотовой-то связи еще не было) в записной книжке его мобильника появился новый телефон — номер Икса. И сейчас Джонсон перевел его в режим быстрого дозвона. Так что все в порядке. (Хвала тебе, Господи, за щедрость твою!) Джонсон с трудом подавил нервный смешок. И опять накатило ощущение, что с ним происходит что-то нереальное, что сейчас он очнется от сна, и все будет по-прежнему. Он сделал еще глоток крепкого, и вправду очень хорошего чаю, и ему действительно стало легче. По крайней мере то, что, как ему показалось, он увидел мгновение назад периферийным зрением, превратилось в облачко, единственное на чистом небе. И это очень хорошо. Потому что... Там, вдали, за сталинской высоткой на Котельнической набережной и еще дальше, за краем города, за краем лесов и краем синевы вовсе не распахивался горизонт, вовсе не разрезалось, как замок-молния на польской двухместной палатке, яркое апрельское небо, и из глубокой мглистой бреши вовсе не клубилось нечто, похожее на вытянутые бархатные грозовые тучи, (он узнал их, узнал сразу) смоляные, из-за живущей внутри черноты. Не курились, клубясь все больше, эти хищные дымы; не наваливались на Москву, все более набухая, словно пережатые вены, и отсвечивая злобными вспышками неведомых громов, темные линии. И не грозили вот-вот изрезать и заполнить собой все небо. (узнал сразу!) Ничего такого и в помине! А было лишь маленькое невинное облачко, чуть темное с одного боку. Была чудная московская весна, и река, весело катящая свои воды к далекому морю. — Миха, как я пойму, что пора? Как я пойму, когда? — Думаю, увидишь. — Что? — Пока не знаю. Но очень надеюсь, что увидишь. — Но хоть чего мне ждать? — Когда увидишь, поймешь. Вряд ли ошибешься. Надеюсь, прежде чем... — Миха замолчал. Его лицо не стало бледным. Лишь тревожная складка залегла у переносицы. — Чем что? — спросил Джонсон, ощущая, как во рту слова превращаются в кисловатые, с трудом проворачиваемые, стальные шарики. Миха взглянул на него и произнес без всякого выражения: — Чем станет слишком поздно.) Джонсон все еще смотрел на далекую воду внизу, затем снова перевел взгляд на единственное облачко с темным бочком. Конечно, это всего лишь невинное облачко на небе, вовсе не Темные линии, которые, клубясь, наваливались на любимый с детства город. А перед ним всего лишь чашка крепкого чаю — вовсе не стакан сорокоградусного пойла, которое чуть не стало его проблемой и явно было проблемой Икса. Только... Только это ничего не значит! Они были здесь. И в пойле-чае, и в невинном облачке. Темные линии были здесь. (Спасибо тебе, Господи, за редкие прозрения) Джонсон все же не удержался и быстро хихикнул. Ему было страшно. IV. Черный Бумер уходил из Москвы. Автомобиль неспешно вырулил из тени старинных московских переулков, чтобы в скором времени оказаться в одном из самых яркоосвещенных мест столицы, где огни большого города заиграют, отражаясь в роскошном глянце его поверхностей. Черный Бумер уходил из Москвы, потому что мотылек уже взлетел. — Шангрила, — распевно произносит пассажир Бумера, указывая на светящуюся, переливающуюся разными цветами вывеску. В его голосе чуть удивленное веселье. На эту реплику водитель не реагирует. — Надо же! — восхищенно продолжает пассажир, откидывая назад барским жестом аюсолютно седые пряди волос. — Удивительное дело — Шангрила! — Ну да, — наконец кивает водитель, только если раньше мы могли видеть на нем легкомысленную майку с призывом «Свобода Тибету!» с еще более легкомысленной припиской «Буддизмом по бабизму!», то сейчас он надел выцветшую, старую да еще не по размеру футболку с изображением индейского вождя в полном боевом оперении. — Это просто казино. Всего-навсего игровой дом. Их закроют через пару месяцев. — Сомневаюсь. — О чем ты? Сомневаешься, что закроют? — Сомневаюсь, что просто. Даже в этом меняющемся и, по мнению некоторых, напрочь лишенном Божественного присутствия мире, власть имени еще никто не отменял. — Что же — ладно. — Ты вот знаешь, к примеру, что такое «бумер»? — Казалось, пассажира забавляет их беседа. — И откуда на логотипе твоей машины изображение пропеллера? Или иначе — крылышек? Водитель скупо усмехается. Не то чтобы мрачно, скорее он сосредоточен на чем-то другом. — А напрасно, — продолжает седовласый. — Как и «парусник» или, например, бражник «мертвая голова», «бумер» — это имя мотылька, ночной бабочки из рода цикли... — Слушай, сделай милость, избавь меня от очередной лекции, — просит несговорчивый водитель, — хочешь, скажу «умоляю»? — Ладно-ладно, — ухмыляется пассажир, и в голос его прокрадывается нечто шальное. — Напрасно ты так: хоть ареал их обитания весьма далек от наших мест, так сказать, — благословенные тропики, райские кущи, — тебе предстоит встреча с одним их них, причем в самое ближайшее время. Седовласый господин на переднем пассажирском сиденье откидывается к подголовнику, устраиваясь поудобнее, и прикрывает глаза. «Ладно-ладно, — думает он, — не хочешь, не надо». |