Книга Темное торжество, страница 61 – Робин Ла Фиверс

— Для обострения других моих чувств. Я вдруг возмогла, только не смейся, видеть в других людях искорки жизни. Чувствую дыхание и биение крови в телах, даже когда их не вижу.

— А вот этот дар с детства был у меня, — сообщаю я ей.

Причем он не единожды уберегал от смерти. Я вполне понимаю, сколь бесполезной была бы при моих обстоятельствах врожденная способность Исмэй. Мне ни к чему было замечать обреченных, я должна была всячески опасаться живых, и дар улавливать сердцебиение очень мне помогал.

— Небось, слепая старуха тебе своими капельками последние глаза чуть не выжгла?

— Так ведь и тебе?

— Нет. Я отобрала их у нее и сама себе закапала.

Исмэй потрясенно ахает. На мгновение передо мной словно бы воскресает прежняя Исмэй, для которой монастырь со всеми его правилами был непререкаем и непогрешим.

Потом она хохочет:

— Ой, Сибелла! Ну почему я не превратилась в паучка на стене? Я бы дорого дала за то, чтобы такое увидеть!

— Ну да. Старуха жутко оскорбилась.

Она мягко спрашивает:

— А почему ты интересуешься, перестают ли действовать Слезы?

Я глубоко вздыхаю:

— Потому что есть люди, о которых мне доподлинно известно, что они повинны в измене. Я своими глазами видела их преступления… а метка не появляется! — Я поднимаю глаза, наши взгляды встречаются. — Если Мортейн намерен щадить таких, как д'Альбрэ или маршал Рье, мне трудно находить в себе силы и желание для службы Ему.

Я не собиралась так откровенничать. Выговорилось как-то само.

Она внимательно глядит на меня, потом подходит и опускается на колени у постели.

— Сибелла, — произносит она, и глаза озаряются неким таинственным светом, — я удостоилась встречи с Мортейном лицом к лицу, Он явился мне во плоти. И поняла, что аббатиса во многом заблуждается, а может, не вполне верно и все учение, исповедуемое в обители.

Я смотрю на нее, и язык отказывается повиноваться, а сердце принимается чаще колотиться в груди.

— Ты видела Его? — кое-как выговариваю я наконец. — Так Он… реален?

— Реален. И Он куда более милосерден и добр, чем мы способны представить. А какими дарами Он вознаградил нас! — Исмэй смотрит на свои руки. — Оказывается, я не просто невосприимчива к яду. Прикосновением кожи к коже я могу даже вытягивать яд из других!

— В самом деле?!

Она отвечает без запинки, без тени сомнения:

— О да!

Я отворачиваюсь к стене и притворяюсь, будто устраиваюсь поудобней, собираясь заснуть. На самом деле я просто не хочу, чтобы она увидела жадный интерес в моем взгляде.

— Расскажи, — шепчу я. — Расскажи мне о нашем Отце.

— С радостью! — Исмэй чуть медлит, собираясь с мыслями. Когда же заговаривает вновь, ее голос ни дать ни взять пронизан светом. — Он полон добра. И милосердия. А нас-то пугали Его воздаянием и строгим судом! Для чего? В Его присутствии я лишь ощущала дивную завершенность и полноту, какой никогда не чувствовала прежде.

Ее голос дышит такой уверенностью, что я невольно завидую.

— Мы не просто прислужницы, порожденные для исполнения Его воли, — продолжает она. — Мы Его возлюбленные дочери!

Эта мысль кажется мне такой несусветной, что я даже фыркаю.

— Так и есть! — утверждает Исмэй. — Ибо сам Он принадлежит к царству Смерти, Его высшая радость — видеть, что мы, рожденные от Его семени, постигаем настоящую живую жизнь!

— Но раз так, — говорю я, — почему же Он обрек нас таиться в потемках и укрываться в Его мраке?

Она отвечает не сразу. Я украдкой оглядываюсь и вижу, что она напряженно морщит лоб, глядя в окно, словно надеясь прочесть там ответ на мой вопрос.

Потом она произносит:

— Я думаю, это не Его воля, а, скорее, обители.

Вот эти слова — словно заряд зимнего града по голой спине. Я резко сажусь в постели и поворачиваюсь к Исмэй:

— О чем ты?

— Я к тому… — Она тщательно подбирает слова, словно ступая с камня на камень в бурном ручье. — Я к тому, что, как мне представляется, монастырь неверно толкует волю Мортейна… и Его замысел относительно нас. Намеренно или по незнанию — могу лишь догадываться.

Произнесенные ею слова настолько весомы, что у меня сжимается сердце.

— Объясни, — требую я, убирая с лица волосы, чтобы обострить свое восприятие и попытаться понять переданное мне откровение.

— Во-первых, — говорит она, — Он вовсе не требует, чтобы мы действовали из мести или брались кого-то судить. В Его глазах дарование Смерти есть акт милосердия и благодати, ибо без этого люди были бы обречены бесконечно влачиться в немощных, увечных телах, страдая от боли. Вот почему нам была ниспослана мизерикордия… [8]

— Мизе… что?

Исмэй озадаченно глядит на меня:

— А у тебя ее разве нет?

— Я даже никогда о ней не слышала…

Исмэй шарит в складках юбок и вытаскивает старинного вида нож с костяной рукоятью, украшенной серебром.

— Это орудие милосердия, — тихо произносит она. — Любая царапина, нанесенная мизерикордией, исторгает душу из тела — быстро, безболезненно и наверняка. Я понять не могу, почему аббатиса тебе такую же не дала.

— Возможно, догадывалась, что среди домочадцев д'Альбрэ никто подобного милосердия не заслужил.

А вот о том, что я была настроена вовсе не милосердие раздавать, ей было точно известно.

Исмэй оставляет этот вопрос на потом.

— А еще, Сибелла, мне открылось: Он любит нас вовсе не за то, что мы совершаем во имя Его. Он любит нас просто за то, что мы — Его дочери. Делаем мы что-либо или не делаем, решаемся или нет служить Ему, никак не уменьшает этой любви.

— Это Он сам тебе сказал?

— Не словами, конечно, Он беседовал со мной совсем не так, как мы, например, с тобой разговариваем… но я это почувствовала. Я ощущала, как благодать Его любви могучей рекой объемлет меня. Тогда-то и спала с моих глаз привычная пелена.

Я вставляю:

— Примерно так, как Слезы Мортейна позволяют нам зорче прозревать Его волю?

— Вот именно. Только сильнее стократ.

Я хватаю ее за руку:

— Значит, мы изначально были не правы? В том, что совершали убийство, завидев Его отметину?

— Не то чтобы не правы… — медленно выговаривает она. — Я бы выразилась иначе: от нас этого не требуется. Метка появляется у тех, кто обречен погибнуть. Не имеет значения, от наших рук или по иным причинам.