Онлайн книга «Провокатор»
|
прокурор, тот самый, метр с кепкой, был именно тем человечком, у которого в перспективе могли сгореть дача, квартира, машина и проч., или это был судья, засудивший молодого преступника Кулешова, — это, впрочем, не столь важно. Для дела важно было, что он получил повышение и оказался снова вершителем чужой, конвоированной обстоятельствами судьбы. Прокурор любил свою работу, любил мясистую храпящую жену, растущих, требовательных своих детей и молоденькую секретаршу Настеньку. Запросы близких и родных превышали возможности честного труда. И поэтому судье приходилось грешить. Увы-увы, что делать, если государство не способно было по справедливости оценить его тяжелый и напряженный труд. В тот день, последний для себя, он чувствовал себя преотлично. Кровь бурлила в членах. Бойкое сердце грел задаток. Жена уехала на дачу. А Настенька соблазнилась провести вечерок в ресторации, а после… Судья притормаживал игривое воображение — работа есть работа: он готовил Вопрос о помиловании гражданина Кулешова, о котором так ходатайствовала общественность. К мнению общественности необходимо прислушиваться, не так ли? Да-да, умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, вызванного насилием или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего, а равно вызванного иными противозаконными действиями потерпевшего, если эти действия повлекли или могли повлечь тяжкие последствия для виноватого или его близких, — и в этот ответственный момент в приемной возник шум. Дверь непристойно, с ударом, распахнулась, и в кабинет ворвалась безумная женщина в пестрых одеждах. В ней, вульгарной и небрежной, прокурор признал свидетельницу по делу, его вновь так занимающему. — У-у-у, мой сладенький! Я вся твоя! Бери меня! Епи меня! На! На! На! — И срывала с себя абсолютно все одежды. Надо сказать, что от подобного преступного демарша в стенах Правосудия судья несколько прижух, если выражаться интеллигентно, но быстро нашелся: — У меня не приемный день. Однако несчастная голая шлепнулась животом на стол, как на мусорном пляже в Серебряном бору, и предприняла гнусную попытку покушения на честь прокурора, клацая зубами и визжа: — Дай свободу! Свободу! Освободи-и-и! Прокурорская честь внизу была спасена расторопными, рачительными сотрудниками охраны. Безумную скрутили и отправили в образцово-показательный сумасшедший дом. «Боже мой, — медленно приходил в себя судья, — у меня ведь действительно не приемный день?» Уже был глубокий вечер, когда пришла О. Александрова. Я был весьма пьян, но ее таки угадал: — Ж-ж-жена? — Свинья! — сказала она. — Свиньи!.. — Ну, Оксаночка? Зачем ты так? — вмешался Цава. — У нас горе. — Какое? — Задаток накрылся. Мой. — Цава, разве счастье в деньгах? — поинтересовался я. — Я тебе отдам. — Ты? — Я! — Откуда? — Пьесу поставят… все театры… мира и Европы… и РСФСР! — Какая пьеса? — Замечательная. — Про любовь? — И про любовь тоже… И про ненависть!.. И про страх!.. И про храбрость!.. И про гнусь!.. И величие духа!.. И про нас!.. И про тех, кого нет! — А разве такая пьеса нам нужна? — Нам?.. Это кому? — Народу! — Не знаю, — замешкался я. — Нужна… будет… когда-нибудь!.. — А жрать хочется сегодня! — А этого тебе не хочется? — Я протрезвел. И зарылся в бумагах. Сейчас я тебе прочитаю. — Не надо! — Надо, Цава, надо. «Меня здесь били, больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам… и в следующие дни… по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом… я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, меня били по лицу размахами с высоты…» — Д-д-д-д-давай выпьем! — Д-д-д-д-давай! И мы выпили за мою пьесу под названием «Генеральная репетиция осенью 1937 года». Мы выпили за тех, кто погиб в рубительном отделении отлаженной машины государственной власти. Мы выпили за тех, кого помнили. Мы выпили за прошлое и за настоящее, а за будущее мы не выпили, потому что за будущее не пьют. Но Цава сказал: — Ее поставят… все-все… все театры мира и Европы… и РСФСР… и Средней Азии… — Там пустыни, — заметил я. — Более того, в пустынях — корабли, — вспомнил Вава. — То есть верблюды. — А! — сказал я. — Цава, мне нравится ход твоей мысли… А ты-то знаешь отличие человека от него? — Кого? — забыл мой товарищ. — Корабля… в смысле, верблюда? — Не знаю. — А я знаю: верблюд может на все плюнуть… Тьфу! — Ты попал мне в глаз! — Извини!.. Так вот, Вава, верблюд плюнет и уйдет. — Куда? — Вообще… туда… сюда… Куда глаза глядят. — А ты мне в глаз плюнул! Зачем? — Это потом, — отмахнулся я. — А мы никуда! Ты понимаешь, никуда! Мы заложники… — Хороши-хороши, — вернулась из комнаты О. Александрова. — Нашли друг дружку, спились… спелись… — Женщина! — стукнул кулаком по столу Цава. — Не встревай, когда мужчины говорят! — Цыц, баба! — Я тоже бацнул по столу кулаком. И попал в тарелку с колбасой. Нарезанная колбаса маленькими НЛО взлетела… — Что?! — сказала моя жена, и последующие события развивались стремительно и даже безжалостно по отношению к нам с Цавой. Каким-то странным образом мы с ним оказались на лестничной клетке. У закрытой двери моей квартиры, но в нечистотах; у ног валялось пустое помойное ведро. — Я же тебя просил как друга — убери ведро, — жаловался Вава, снимая с уха картофельную очистку. — А ты зачем бил по столу?.. Женщины нервные… — Это ты, Александров, верно заметил. — Куда теперь? — Пшли! — Куда? — Куда глаза глядят. — Как верблюды? — Как верблюды! И мы с Цавой сделали несколько шагов вниз по ступеням и сели на них. в ресторане прокурор позабыл о нечаянном скандале в своем кабинете. Настенька была прекрасна и всем своим сознательным телом показывала готовность к содействию в укреплении дружбы и любви. Трудолюбивая девичья Y была готова принять прокурорский Й во всем объеме его же кошелька. И это не могло не радовать любвеобильного сердца опытного ловеласа. |