Онлайн книга «Провокатор»
|
Мои страдания прерывает телефон! Опять Белоусова? Я трепещу: неужели судьба в который раз посмеется над несчастным драмаделом? И беру трубку потной ладонью. — Ты где?! — орет мой друг циничный Цава. — Новость-то знаешь?! И по его обалдуевскому, торжествующему голосу я все понимаю: — Только не говори, что… — Вот именно, дружок… то самое… — Не может быть! — Я же сказал: плюс-минус месяц!.. — Что же это такая бесконечная еб-ца-ца? — Лафетные гонки продолжаются! Кто на новенького? И, пусть нас простят, мы начинаем хохотать, оба, по разные стороны телефонной связи, и наш утробный, грубый, оскверняющий официальную скорбь дня хохот гремит над весенней почвой. Потом я спрашиваю: — А как же Кулешов? И мой товарищ ничего мне не отвечает. Он молчит, мой друг, и я все понимаю. Принуждение невозможно, если народ сопротивляется. Но сопротивляется ли народ? И приснился мне странный сон: будто я нахожусь в кутузке. Там бетонные стены, лампочка в сетке намордника, страшная железная дверь. К счастью, в камере я не один — за столиком сидит человечек, он невзрачный, лысоватенький, плюгавенький, похож на кассира, в очках, под рукой деревянные счеты и гроссбуховский фолиант. — Устали-с от суеты мирской? — говорит он мне. — Отдыхайте, у нас здесь благодать, тишина. — Где я? — Вопросики у нас возникли, молодой человек, — говорит и листает книгу. — Где я?! — ору. — И кто вы такой?! — А вот кричать не надо. Не надо! А то сделаем больно. — Не имеете права. — Все мы имеем, все, — спокойно говорит кассир и гладит флюгерную лысинку. — Попрошу отвечать на вопросы. — Это… это черт знает что! — По какому праву ты, сволочь, пишешь вредный для нашего общества роман? — Какой роман? — искренне удивляюсь я. — Вот этот самый. — Кассир из ящика вытаскивает и хлюпает на доски стола довольно-таки пухлую рукопись. — Что это? — не понимаю. — Прочитать? — П-п-пожалуйста. — Вот это как понимать: «Между землей и небом на высоте горизонта пространства вольного власть»? — А-а-а, — облегченно вздыхаю. — Так это наброски… это пока все в мыслях, понимаете?.. Он же еще не написан… — И вдруг торжествующе воплю: — Так, значит, я его напишу?! — Иван Иванович, — скучно говорит человечек, — объяснитесь с товарищем провокатором. В камеру вваливается громила с красногвардейской рожей, жующий тараньку. Смотрит на меня мелкими рецидивистскими глазенками. — Ну-с, Тараненко, объясните гражданину Александрову, в какой стране он имеет честь проживать! — Это можно! — И многопудовый кулак тыркается в меня. Я отлетаю в ночные звезды, в межгалактическое пространство, между землей и небом на высоте горизонта пространства вольного власть? Потом мне удается открыть глаза, и меня участливо спрашивают: — Ну-с, будем уважать народ? — Б-б-будем. — Прекрасненько, так и запишем. — Но послушайте, — пытаюсь говорить. — Если я не совсем в чем-то прав, пусть меня поправят, только зачем такими бесчеловечными методами… — Слушай, ты, аполитичная сволочь, — цедит человечек сквозь зубы. Народ тебе, накипь, не позволит порочить великие идеи! И самого себя! Народ все знает… — А где этот народ? — Там! — И тыкает кассирский палец вверх. — Свободный, гуляет над твоей головой. А ты здесь будешь гнить! — Но за что? — Опять не понял? — Не понял. — Тараненко! — Понял-понял. — Что? — Все. — А конкретно? — Роман писать не… не… — Ну? — …нежелательно! — Молодец! — умиротворенно заулыбался человечек. — А еще? — Не… не знаю… — А если подумать? Вот что ты, блядь, сейчас делаешь? — Сижу. — Нет, ты думаешь сидя! — Кассир клацнул костяшкой счетов. — А думать мы тебе категорически запрещаем. Раз! — И снова клацанье костяшки. — За тебя есть кому думать! Два! — Клацанье костяшки. — И три! Ты должен признаться, что ты верблюд! — Клац-клац-клац. — А почему верблюд? — Потому что не думает! — хихикнул мой плюгавенький враг. — И не гонобобелится, как некоторые, а идет, куда его гонят. — Разрешите с вами не согласиться. Один мой товарищ, кстати, сексот, считает… — Здесь все мы считаем! — взвизгнул подземельный человечек и шлепнул изо всех сил ладошкой по рукописи — и та неожиданно взорвалась ярким обжигающим фейерверочным пламенем. Рукописи не горят? И я проснулся, и было новое утро, и О. Александрова варила на кухне кофе, и мы потом пили этот тахинно-виниловый напиток, и слушали по радио траурное аппанассинато, и почему-то ни о чем не говорили. Закончив завтрак, я предложил: — Давай заплатим за квартиру? — Зачем? — И начнем новую жизнь. — Давай, — согласилась жена. — И надень новый костюм. — Зачем? — Встречают по одежке… — Я сначала пойду в ДЭЗ… — Иди, там тоже люди. Я пожал плечами и ушел в комнату, где и переоделся. У нового костюма был запах теплого поля. — Я пошел! — крикнул у входной двери. — В новом костюме? — Да! — Ни пуха! — К черту, — буркнул я и сделал шаг за дверь, потом шаг по лестничной клетке, потом шаг по ступеньке, и еще один шаг вниз, и еще шаг, и еще шаг шаг шаг шаг шаг шаг Плата за шаг? Молодцеватый молоденький офицер торопился, у него было отличное настроение, поскольку жена наконец разродилась ребенком. — Скоренько-скоренько, — говорил он смертнику. — Что ты там копаешься? — И подчиненным ему солдатам внутренней службы: — Представляете, пацана родила. Четыре кило и четыреста граммов. Е'мать твою! Богатырь! Так, выходи, — приказал он человеку в камере. — Руки за спину! Шагом марш! В дирекции по эксплуатации зданий рыдало радио. Дверь, мне нужная, оказалась заперта. И я отправился на поиск живых людей. Никого не было, кроме шалой, изморенной бессонными ночами любви девицы, которая общалась по телефону: |