Книга Тарантул, страница 29 – Сергей Валяев

Там живут и звери, и люди,

Но никто там никого не убивает

Не стреляет ни в козу, ни в птицу

И медведь не трогает добычу.

Ничего там не случается плохого.

… а вода все прибывала и прибывала. И дождь не кончался, казалось, уже неделю льет, как из ведра. Вода все поля залила, потом поднялась к домам, мы на крыши забрались со всей живностью — курами, собаками, козами и даже коровами. А вода все равно выше и выше — уже деревья как кустики выступают, там много воды. И трупы плавают всякие — и животных, и людей. Уж и не знали, что делать, да тут дождь кончился. А утром смотрим — вода уходит, и под солнцем рдеет, как кровь…

Сквозь гнетущую пелену сна слышу тревожную и знакомую трель телефона. Я не хочу поднимать трубку. Это мама. Она искренне волнуется, не понимая, что мне никто не нужен. Равно как и я никому не нужен.

Я был нужен друзьям. Они погибли на войне, которая всюду нас, как вода во время наводнения. Все делают вид, что ничего страшного не происходит, вода ещё не затопила дома и поля, и есть иллюзия мирной и счастливой жизни, но тени цвета хаки уже зависают над вашими, граждане великой страны, согбенными на собственных огородах спинами. Это не послеполуденные тени это тени смерти, которые скоро вползут в ваши жилища, судьбы и жизни.

А мама требовала активной, как она выразилась, социальной позиции. От меня. Когда услышал, смеялся так, что, казалось, кишки рвутся в моем брюхе; во всяком случае, неделю отхаркивался плевками, похожими на рубиновые сколки.

— Почему не хочешь учиться? — не понимала. — Или иди работать? У нас вон… все инвалиды трудятся. Как ты можешь лежать днями? Разве можно так жить?

— Можно, мама, — отвечал я.

— Нет, я все понимаю, но жизнь, Алешенька, продолжается… Ты молод, все в твоих руках. — Об отчиме Лаптеве старалась не упоминать. Видимо, ей рассказали такие ужасы о нашей неожиданной сшибке на даче, что мама решила запретить себе упоминать эту деликатную тему. Иногда она это умела делать. — Все в твоих молодых руках, — повторила. — Весь мир…

— У меня ничего нет, мама, — удивлялся, показывая ладони.

— Алеша, прекрати! — нервничала. — В конце концов, женись. На хорошей девушке.

— Отличная мысль, — согласился. — Есть даже невеста. Девственница.

— Ну и прекрасно, — обрадовалась. — Как её зовут?

— Анджела, родная.

Маме сделалось дурно, даже она знала про эту любительницу танковых стволов; на этом разговоры о моем будущем закончились; и я остался жить, потому что был обречен на вечную жизнь. Как и все.

Когда первое искусственное космическое тельце преодолело земное притяжение, то весь мир получил бессмертие. Почему? Дело в том, что у человечества появилась возможность в свою катастрофическую катаклизму покинуть отработанную территорию и расплодиться по всевозможным планетам и мирам, превращая их тотчас же в цветущий сад. «И на Марсе будут яблони цвести» — это про нас.

Правда, пессимисты утверждают, что в иных мирах отсутствует воздух с кислородной начинкой, необходимый для наших изношенных легких. Плохо представляют пессимисты нашего человека, воспитанного в духе активной социальной позиции. Если такому межгалактическому герою выдать лопату и приказ: сажать, но не дышать, то с полной уверенностью можно сказать: приказ будет выполнен.

А если приказ власти преступен, и ты это знаешь, и тем не менее выполняешь?..

Власть — всласть, всласть — власть. Власть — порция фрикасе в винном соусе, тайный счет в иноземном банке № 004000400Е, бессмысленные приказы, не подлежащие обсуждению? Власть над кем и чем? Миром, космосом, пушечным молодым мясом, личными сбережениями, гаерами из правительства, привередливой фортуной, дочерьми, убеждениями и так далее? Щекочет ли власть селезенку и прочие шурфовые органы властолюбца? Видно, да, иначе не объяснишь такого яростного рвения к заветной мечте, к рулевому колесу государственного корабля в надежде, что Бог продлит агонию затухающей жизни.

Не знаю, какая ещё долготерпеливая нация может позволить себе роскошь содержать политический, истерический паноптикум; какая ещё нация может держаться на тонущем корабле и, жертвуя жизнями, затыкать ту или иную пробоину, которые возникают вовсе не по причинам внешним, а по причинам внутренних идеомоторных актов тех, кто нетвердо качается у колеса власти.

Даже по-человечески жаль того, кто прошагал тяжкий, выморочный, извилистый путь к желанному штурвалу. И вот оно в руках, колесо фортуны, ан нет — нет власти над временем и пространством, нет власти над широкими народными массами, а есть больничная палата и медицинский консилиум, убеждающий, что все будет отлично — зарежут по первому разряду, есть за окном безразличный, спивающийся, тоскливый в своей бедности люд, есть моложавые соратники по общему делу со сдержанным нетерпением ждущих бесславного и закономерного конца, чтобы после гарцевать на неостывшем ещё трупе, есть выматывающая колкая боль в сердце и есть надежда…

Псевдогероические ожидания лучшего.

Сквозь гнетущую пелену сна — снова знакомый звук, словно птицы с колокольчиками перемахивают в теплые края. Потом понимаю — телефон, его требовательный перезвон. На маму не похоже — она нетерпелива. Наверно, кто-то в очередной раз ошибся номером? Нет, неправ. Поднимаю трубку и слышу незнакомый голос:

— Аллё? Иванова, пожалуйста?

— Ивановых много, — отвечаю. — Миллионы, какого надо?

— Алексея?

— Тогда это я.

— А это я Иван Стрелков, — слышу незнакомый голос. И чувствую свое сердце.

— Ваня погиб, — сказал я. И не узнал своего голоса.

— Ой, звини, я двоюродный братан Ванюхи… Тож Ваня… У нас в деревни усе Ваньки…

Я слушаю незнакомый голос, говорящий с заметным своим местным говорком, и понимаю, что от прошлого невозможно уйти, оно всегда рядом с тобой, желаешь ли ты этого или нет.

Узнаю, что Иван Стрелков приехал с племяшем Егорушкой в столицу — мать всех городов, мотнули по магазинам, под вечер уезжают домой, по случаю решили позвонить другу Ванюхи…

— А где его похоронили? — спрашиваю.

— На кладбище тута… У нас, в смысле… Над речухой, местечко красно… Наведался бы, Алеха?

— Да, — отвечаю. — Я бы хотел навестить Ваню.

До войны я любил свой городок Ветрово. Он был мил, как ребенок по имени Ю. Помнится, говорил, что у меня была сестричка, которую все называли Юленька, а я на свой лад — Ю. Она была жизнерадостный ребенок и ничего не предвещало, как говорят в таких случаях, беды. Я любил вывозить её на прогулочной коляске к озеру. Там мы кормили хлебом двух красивых белых лебедей. Они подплывали к нам близко-близко, и Ю во все глаза смотрела на их гибкие и длинные шеи, и смеялась, когда птицы хлопали крыльями, приветствуя нас на берегу.

Потом Ю умерла, а лебединую пару убили жизнерадостные, рыжевато-веснушчатые выблядки, и теперь в стоячей воде разлагаются островки дерьмеца с малахитовыми проплешинами.