Книга Географ глобус пропил, страница 25 – Алексей Иванов

— За него все специальный артист говорил. Когда Брежнев умер, его расстреляли.

— Ага, он умер-то вчера…

— Всем только сказали, что вчера, а на самом деле пять дней уже прошло.

— Ага, пять дней, он бы уже сгнил.

— Чего гнить-то, холодно…

— Он как умер, из него сразу мумию сделали, как из Ленина, чтобы в Мавзолей положить. А потом передумали. Я «Голос Америки» слушал.

— А где его похоронят?

— Их всех хоронят около Кремлевской стены. Только Сталина сначала в Мавзолей положили.

— Ну конечно…

— Честное пионерское.

— Интересно, куда все медали у Брежнева денут?

— Жене оставят. Или в могилу бросят.

— Выкопать бы…

— Там как похоронят, через несколько дней все тайно достают и на секретном правительственном кладбище закапывают. Ночью там танки дежурят, чтобы никто не увидел. У меня брат рассказывал, он там служил.

— А у меня брата из колонии выпустят, если будет помилование, — сообщил Тухлый.

— Только при Брежневе порядок навели, все и развалится.

— Да какой порядок… У меня батя говорит, что все пьют.

— Брежнев-то сам ничего и не делал.

— Коммунисты делали.

— Много они тебе сделали?

— Да уж побольше твоего. Посмотрел бы я, как ты сейчас бы в Америке на заводе работал. Да ты бы там вообще негром родился.

— Сам ты негр, козел!..

— К Брежневу на похороны американский президент приезжает. К Ленину и то не приезжал.

— Подумаешь.

— Вот и подумаешь. К тебе-то на могилу никто не придет, только я приду — знаешь зачем?

Витька поднял шапку и кинул в спорщиков, чтобы не подрались.

— Чуханка! — крикнул он. — Если за пять секунд не передашь, вечная чухня будешь!

Дверь в раздевалку снова открылась, и вошел Вовка Колесников из десятого «а». Вместе с Леночкой Анфимовой он состоял в звене барабанщиков и сейчас был в парадной форме — в отутюженных брюках, в белой нейлоновой рубашке с комсомольским значком и в пионерском галстуке.

— Рота, подъем! — крикнул он. — Линейка сейчас начнется! Спички у кого есть?

Витька полез в карман и подал Колесникову коробок.

— Молодец, Витек, подсекаешь, — похвалил Колесников.

— Оставь мне чибон, Вовтяй, — попросил Тухметдинов.

— Тухлый, не воняй, — сказал Колесников, закуривая.

Все уважительно смотрели, как Колесников курит.

— Гаснет, гадина. — Колесников достал изо рта сигарету и осмотрел ее. — На. — Он бросил сигарету Тухметдинову. — А это что за порнография? — обрадовался Колесников, заметив спрятавшегося в угол отличника Сметанина. — Сметана? Хочешь, по стенке размажу?

В раздевалке все подобострастно рассмеялись.

Колесников, подобрав шапку-чуханку, подошел к Сметанину и натянул ее ему на голову.

— Как фашист, — сказал он. — Ну-ка кричи: «Хайль Гитлер!»

Сметанин под шапкой молчал.

Колесников толкнул его в лоб, и Сметанин стукнулся затылком о стену. На щеках его блеснули слезы. Колесников сдернул с него чуханку, достал из кармана ручку и, отодвинув волосы со лба Сметанина, нарисовал на нем свастику.

— Свинья!.. — вдруг крикнул Сметанин, отпихивая Колесникова.

— Зырь, пацаны, — отступая, сказал Колесников. — Сейчас изобьет меня, как Тимур — Квакина!

Он тихонько ударил Сметанина в скулу, и тот заревел.

— Чухан чмошный, — сказал Колесников и пошел к двери. — Ты мне на улице попадись — я тебе покажу «свинью», сука.

Он открыл дверь и задержался в проеме.

— Линейка начинается, мужики, — сказал он.

* * *

Классы многоголовым прямоугольником были выстроены вдоль стен спортзала. На стенах торчали баскетбольные корзины и шведские лестницы. На окнах от сквозняка тихо позванивали решетки. В белом свете облачного дня блестел крашеный пол. На нем сплетались и расплетались изогнутые линии волейбольной разметки. Там, где на стене красовалась мишень для метания мячиков из разноцветных концентрических кругов, висел портрет Брежнева.

Витька, как всегда, пробился в первый ряд, где оказывались одни девочки. Под портрет Брежнева из пионерской комнаты уже принесли специальную скамейку с дырками. В дырки вставлялись знамена. Перед скамейкой стояли учителя и директриса.

Зашипели динамики, заиграла траурная музыка. Проигрыватель находился в каморке физруков. Дверь ее приоткрылась, и оттуда выскользнул Дроздов. Он по стенке пробежал за спинами учителей и свернул в коридор. Когда музыка кончилась, директриса Тамбова сказала:

— Ребята!

Раньше она всегда говорила: «Товарищи!» Но однажды на линейке в тишине после этого слова Витька слишком громко пробурчал: «Тамбовский волк тебе товарищ…» За это Витькиных родителей вызвали на педсовет. Тамбова в дальнейшем сменила «товарищей» на «ребят», а старшеклассники начали здороваться с Витькой.

— Советское правительство, — медленно говорила директриса, словно на диктанте, — коммунистическая партия и весь советский народ понесли тяжелую утрату. Вчера скончался… Леонид… Ильич… Брежнев… Траурный митинг объявляю открытым.

— К выносу знамени! — звонко отчеканила председатель Совета дружины, она же старшая пионервожатая Наташа Чернова. — Пионерской организации! Борющейся за право носить имя Василия Ивановича Чапаева! Смирно! Равнение на знамя!

Учителя расступились, и вперед вышло все дружинное звено барабанщиков. Бело-алые, как кровь на снегу, барабанщики вызывали у Витьки мучительную зависть, радость и желание быть среди них. Витька тайком давно просился у Наташи Черновой взять его в барабанщики, но та все раздумывала. Витьке нравился грозный рокот барабанной дроби и ритмичный грохот маршей, которые он знал назубок. Витька сам стеснялся своего желания, ржал над горнистами, багровеющими от натуги при дудении, и однажды даже высморкался во флаг дружины, но все равно надеялся стать барабанщиком, хотя его пионерский возраст уже грозил превратиться в комсомольский.

Гремел барабанный марш, и в зал внесли знамя. Расставив локти, перехватив полотнище, древко держал Колесников — теперь строгий и недоступный. Впереди и позади него, подняв руки в пионерском салюте, шагали Лена Анфимова и Люба Артемова. Руки их были в белых перчатках, ноги — в белых чулках, в волосах — белые банты, а через плечо — алые ленты. Все трое, они шагали в ногу, отбивая шаг. Витька смотрел, как приближается Леночка, как она тянет носок, как на ней разлетается короткая юбка, как сквозь рубашку просвечивает лифчик, как в отблеске тяжелого знаменного бархата лицо ее становится нежно-розовым и красивым вдвойне.