
Онлайн книга «И эхо летит по горам»
Пари лестно: столько лет прошло, а он все еще помнит ее слова. Наверное, думал о ней в этом промежутке. Наверное, не выбрасывал ее из головы. — Да. Его звали Наби. Он у нас и шофером был. Возил нас на отцовской машине — такой здоровый американский автомобиль, голубой, с откидным верхом. На капоте, помню, была голова орла. Потом он спросил, и она рассказала ему про учебу и ее интерес к комплексным переменным. Слушал так, как никогда не слушала маман, которой сам предмет был, похоже, скучен, а страсть Пари к нему — загадочна. Она мило шутила — словно подтрунивала над своим невежеством. Oh là là, — говорила она, — моя голова! Моя голова! Кружится, как тотем! Давай так, Пари: я налью нам чаю, а ты вернешься на нашу планету, d'accord? [8] Она хихикала, и Пари уступала ей, но чувствовала, что есть в этих шутках острая грань, скрытый упрек, намек, что ее знание считают заумью, а ее устремленья — легковесными. Легковесными. Лихо сказано, думала Пари, особенно устами поэта, однако вслух никогда этого матери не говорила. Жюльен спросил, что ее привлекает в математике, и она ответила, что математика утешительна. — Я бы сказал, «пугающа» — более подходящее прилагательное, — ответил он. — И это тоже. Она сказала, что в незыблемости математических истин есть утешение, в отсутствии условности, двусмысленности. В знании, что ответы могут быть неуловимы, но досягаемы. Они есть, они ждут — в скольких-то меловых штрихах от тебя. — В отличие от жизни, иными словами, — сказал он. — Тут вопросы либо не имеют ответов, либо они паршивые. — Я настолько очевидна? — Она засмеялась и зарылась лицом в салфетку. — Выгляжу идиоткой. — Вовсе нет, — сказал он. Отнял у нее салфетку. — Отнюдь. — Как твои студенты. Я, наверное, тебе напоминаю твоих студентов. Он задал еще несколько вопросов, и по ним Пари поняла, что он вполне разбирался в аналитической теории чисел и хотя бы вскользь знал, кто такие Карл Гаусс и Бернхард Риман. Они разговаривали, пока небеса не потемнели. Пили кофе, потом пиво, потом вино. А потом, когда уже некуда было откладывать, Жюльен чуть склонился к ней и спросил вежливо, добропорядочно: — А скажи, как там Нила? Пари надула щеки и медленно выпустила воздух. Жюльен с пониманием кивнул. — Может потерять свою книжную лавку, — сказала Пари. — Какая жалость. — Дела катились под гору последние годы. Ей, может, придется ее закрыть. Она не признает, но это будет для нее ударом. Тяжелым ударом. — Она пишет? — Последнее время нет. Он вскоре сменил тему. Пари отпустило. Не хотелось говорить о маман, ее пьянстве, о том, как надо заставлять ее принимать лекарства. Пари помнила все неловкие взгляды, все те разы, когда они с Жюльеном оставались одни, пока маман облачалась в соседней комнате, и Жюльен смотрел, как Пари пытается придумать, что бы такого сказать. Маман это чувствовала. Может, поэтому рассталась с Жюльеном? Если так, у Пари было легкое подозрение, что сделала она это скорее как ревнивая любовница, нежели как заботливая мать. Через несколько недель Жюльен предложил Пари переехать к нему. Он жил в квартирке на Левом берегу, в 7-м аррондисмане. Пари согласилась. Колючая враждебность Коллетт сделала пребывание в их квартире невыносимым. Пари помнит свое первое воскресенье у Жюльена дома. Они лежали на диване, прижавшись друг к другу. Пари плавала в приятной полудреме, Жюльен пил чай, положив длинные ноги на кофейный столик. Читал какую-то авторскую статью на последней странице газеты. С вертушки пел Жак Брель. Пари время от времени терлась головой о его грудь, и Жюльен склонялся и легко целовал ее то в веки, то в ухо, то в нос. — Нам надо сказать маман. Она чувствовала, как он напрягся. Сложил газету, снял очки для чтения, положил на подлокотник. — Ей надо знать. — Да, наверное, — сказал он. — «Наверное»? — Нет, ну конечно. Ты права. Позвони ей. Но будь осторожна. Не спрашивай ни разрешения, ни благословения — не получишь ни того ни другого. Просто сообщи. И сделай так, чтобы она понимала: торг неуместен. — Легко тебе говорить. — Ну, может. И все ж не забывай, Нила — женщина мстительная. Прости за эти слова, но именно так у нас все и закончилось. Она поразительно мстительна. Так что я знаю, о чем говорю. Будет непросто. Пари вздохнула и закрыла глаза. От мысли о разговоре с маман скрутило живот. Жюльен погладил ее по спине: — Не обижайся. Пари позвонила на следующий день. Маман уже знала. — Кто тебе сказал? — Коллетт. Ну разумеется, подумала Пари. — Я собиралась тебе сказать. — Я знаю. Вот, говоришь же. Такое не скроешь. — Ты сердишься? — Это имеет значение? Пари стояла у окна. Пальцем рассеянно водила по синей кромке старой, битой пепельницы Жюльена. Закрыла глаза. — Нет, маман. Не имеет. — Н-да, вот бы могла я сказать, что это не больно. — Я не хотела. — По-моему, это очень спорно. — Зачем мне делать тебе больно, маман? Маман рассмеялась. Полый, мерзкий звук. — Смотрю я на тебя и не вижу себя в тебе. Естественно, не вижу. Это, понятно, не неожиданность, в конце концов. Я не знаю, что ты за человек, Пари. Я не знаю, кто ты, на что ты способна по крови. Ты мне чужой человек. — Я не понимаю, что это значит, — произнесла Пари. Но мать уже повесила трубку. Фрагмент из «Афганской певчей птицы», интервью с Нилой Вахдати Этьенн Бустуле «Параллакс-84» (Зима, 1974), стр. 38 ЭБ. Вы французский здесь выучили? НВ. Мама учила меня в Кабуле, когда я была маленькой. Она со мной говорила только по-французски. Каждый день занятия. Когда она уехала из Кабула, мне было очень тяжко. ЭБ. Она уехала во Францию. НВ. Да. Мои родители развелись в 1939-м, когда мне было десять. Я у отца единственный ребенок. Мой отъезд с ней даже не обсуждался. И я осталась, а она уехала в Париж к своей сестре Агнес. Отец попытался смягчить для меня эту потерю — занял меня частным преподавателем, верховой ездой и уроками живописи. Но мать ничто не заменит. ЭБ. Что с ней сталось? НВ. О, она умерла. Когда нацисты пришли в Париж. Ее не убили. Убили Агнес. А мама, она умерла от пневмонии. Отец не говорил мне, пока союзники не освободили Париж, но тогда я уже знала. Знала — и все тут. |