Книга Агония, страница 50 – Николай Леонов

— Даша, подмоги, — Костя не мог удержать шестипудовое тело.

Подскочил Емельян, Даша подхватила ноги, уложили в углу на диван, хотя по розовой пене на бороде и усах видели: поздно.

Костя Воронцов кивнул, сказал про себя невнятное, сел за стол, выбрав чистый угол, подвинул почти нетронутое блюдо с холодцом, налил два бокала квасу и позвал:

— Дарья, садись.

Хлопали двери, бесцельно метались люди, где-то в углу дрались. Руки у Даши дрожали так, что она не могла до рта донести.

— Водки, — хрипло сказала она. — Ну, я тут кого запомнила, посчитаемся.

Костя налил граненую рюмку, графин отставил.

— А сами? — спросил наблюдавший за ними Емельян. Смотрел без лести и подобострастия, с уважением.

— Я же на работе, Акимов, — ответил Костя. — Ты ребят кликни, хватит в горелки играть, разговор имеется. И чего там дерутся без дела уже минуты три, — он аккуратно намазал большой кусок холодца горчицей, — а оба на ногах, будто бабы. Деловые, обсмеешься на вас.

— Вот такие дела, граждане, — сказал Костя, когда вернувшихся снова усадили за стол. — Войско ваше сильно поубавилось, что не свидетельствует о большой смелости. Приезжих, вижу, нет, Чувакина, Смелкова...

— Знает он нас всех...

— Фамилию, имя настоящее...

— Во-первых, вы моя работа, — оборвал Костя Воронцов, — исправный мужик дело свое должен досконально изучить, — он покраснел, так как последнюю, фразу нахально позаимствовал у Мелентьева. — Во-вторых, не всех... Вот тебя не знаю... Тебя... — Костя указывал пальцем.

Уголовники переговаривались, обсуждая происшедшее, в основном смелость Воронка и подлость Корнея. О двух трупах почему-то никто не вспоминал, а то, что Костю с Дашей не зарезали по случайности, просто в памяти ни у кого не осталось.

Костя ударил кулаком по столу и встал.

— Мне с вами ля-ля разводить некогда! Сходку вашу объявляю у меня в Москве последней! Блатное ваше объединение — вне закона...

— Как при царе-батюшке, больше трех не собирайся? — спросил Емельян, усмехаясь.

— Я пока о тебе забыл, Акимов, не гневи...

— Я не забыла! — Даша вскочила, ее звонкий голос заставил замолчать всех. — Запомнила вас... ребятишки.

Костя положил ей на плечо руку, Даша шарахнулась в сторону, глядела бешено.

— Посчитаемся! — хлопнула дверь, скрипнуло за порогом и стихло.

— Корнея поймаю, теперь на нем кровь, — воспользовавшись тишиной, сказал Костя. — Он убил Дмитрия Степановича на ваших глазах. И вы... — Костя проглотил несколько слов, — расскажете об этом на следствии ясно и четко. Покойный ваш Сипатый дрянной человечишка был, но о Корней говорил правду. Тот лишь чужими руками, вашими, к себе загребал.

— А парень твой. Воронок?

— Коля Сынок где?

Костя Воронцов отвернулся, не ответил.

— Сынка иной человек решил, — тонко откликнулся старик Савелий, прячась за чью-то спину. — Степка Хан.

— Тронулся, старик? — Кабан со скрежетом почесал щеку. — Хан тебя щелчком перешибет. Савелий захихикал:

— Через часок ни Корнея, ни Хана в златоглавой не сыщешь...

— Вы, граждане, непропитыми остатками мозгов покрутите, может, какая мысля и выкрутится, — сказал Костя. — Грехи за вами невеликие, в суде люди решают. Простить насовсем кое-кого не простят, а явитесь с повинной, учтут. В законе нашем советском об этом факте явки с повинной ясно сказано. Думайте, — он откинул стул, шагнул к двери, остановился. — На секунду прикиньте, зарезали бы вы девчонку и меня! Сны свои каждый в отдельности жевал бы... Совесть там, и другое, вам неведомое, тоже оставим. Я вас на самом краешке остановил... Ведь дальше для вас не жизнь была бы, а ужасный кошмар, до могилы и психушки.

— Корней!

— Он довел!

— Нет! Вы сами, друг перед дружкой, себя довели, — Костя взял со стола пистолет, сунул в карман.

— Две пушки Ленечка с Одесситом унесли, — подсказал кто-то.

— Карету я сюда пришлю, — Костя взглянул на лежавшего отца Митрия, на его мертво торчащую бороду. — Сукины дети! — он вздохнул тяжело и повысил голос: — Кузя! Ты где, убивец? Пойдем в тюрьму, завтра адвоката тебе приставим, — Костя Воронцов оглянулся, разыскивая Кузю, которому Сипатый положил в карман деньги, а Корней вложил в руку пистолет.

— Я его только видел вроде. Неужели сбежал, паршивец?

— Кузя, — Емельян шагнул к противоположному концу стола, где сидел Кузя, положив лохматую голову на тарелку. — Нажрался мальчонка.

Емельян хлопнул его по плечу, и “мальчонка” завалился набок и упал со стула. Уже все понимая, Костя подбежал, нагнулся — на сатиновой грязной рубашке, пропечатывая ребра, расползлось и уже подсыхало черное пятно.

— В сердце...

— Ленечка...

— За Сипатого, — сказал Емельян.

— Да? — Костя побледнел, губы его, обычно пухлые, истончились и стали серыми. — Значит, месть? Воровской закон? А деньги где? Ищи деньги, падла! — он влепил Емельяну пощечину.

Здоровенный мужик от такой пустяковины даже головой не тряхнул, опустился на колени и послушно обыскал труп. Денег, конечно, не было.

— За несколько дареных червонцев... товарища своего... Люди! — Костя Воронцов приподнялся на носки, глянул на всех сверху, по-птичьи склонив голову и бормоча: — Мальчишка на волю вышел третьего дня, — шагнул за порог.

Иван Мелентьев уже второй час толкался у Павелецкого вокзала, с безнадежной тоской поглядывая в черную глотку переулка, которая проглотила Костю и Дашу. Кучер, который их вез, проследил до этого места, а дальше идти поостерегся.

Мелентьев прогуливался вдоль серого массивного здания и поначалу распугивал проституток и блатную шушеру. Вскоре местная публика поняла, что Иваныч, так звали Мелентьева среди блатняжек, явился не по их душу, осмелела и приблизилась.

— Иван Иванович, может, надо чего? — робко спросила тонконогая девчонка, подталкиваемая в спину сутенером. — Мы для вас с превеликим удовольствием...

Мелентьев даже не расслышал, расхаживал от угла до угла широкими шагами, заложив руки за спину. Когда он удалялся от “черной глотки”, то загадывал: “Если сейчас пойду назад и Костя не появится, иду в трактирчик на рынке. Там они, больше негде. Корней мой выкормыш, я в ответе”. Старый сыщик шагал обратно, и Воронцов не появлялся. “Три раза туда и обратно — и иду”, — уговаривал Мелентьев себя и продолжал расхаживать. Он всегда считал затею Воронцова безумием. “Ты бы еще зимой в лес голодных волков отправился манной кашей подкармливать, — в пылу спора сказал утром Мелентьев. — Дилетанты, агитаторы, идеалисты, сосунки”.

Когда он в очередной раз повернулся на каблуках и бросил взгляд на черный провал, то увидел на переломе тусклого света мужскую фигуру. Человек шагнул неуверенно, придерживаясь за стенку, остановился, сделал еще шаг.