Книга Архив, страница 52 – Виктория Шваб

— Нормально. Он помогает мне с «Божественной комедией».

— Ага, это у них так теперь называется?

— Пап!

Мама хмурится:

— Разве ты не брала с собой книгу, когда уходила?

Я смотрю на свои пустые руки и начинаю лихорадочно вспоминать. Где же я ее забыла? В саду? В студии? У Никса? На крыше? Нет, на крыше ее уже не было.

— Я же тебе говорил, они там не чтением занимаются, — шепчет папа.

— А он такой… своеобразный, — говорит мама.

— Ты еще не видела Мак, когда они вместе. Клянусь, она улыбалась!

— Ты что, действительно готовишь? — пытаюсь я сменить пластинку.

— Не стоит так удивляться.

— Мак, что ты думаешь об этом оттенке зеленого?

— Еда готова.

Я накрываю на стол, силясь понять, почему мне так больно. И где-то в процессе между наливанием воды в стаканы и раскладыванием мяса во фритюре, начинаю понимать. Потому что так живут все нормальные семьи. Мама не выжимает из себя наигранных улыбок, а папа не пытается слиться со своей тенью.

Это нормально. Привычно.

Без Бена.

После моего брата осталась рана, и она начала заживать. И когда она окончательно заживет, его не станет. Разве не этого я хотела — чтобы мои родители перестали бежать от самих себя? Но что, если я сама еще не готова отпустить Бена?

— Ты в порядке? — беспокоится папа. Я поняла, что застыла с вилкой у рта. Мне хочется сказать им четыре коротеньких слова, которые разрушат все. Я скучаю по Бену.

— Маккензи! — зовет мама, и улыбка исчезает с ее лица.

Я моргаю. Я не могу этого сделать.

— Простите, — говорю я. — Я тут подумала…

Думай, думай, думай.

Мама с папой внимательно за мной наблюдают. Я продираюсь сквозь паутину лжи в подсознании, чтобы найти что-нибудь подходящее. Я улыбаюсь, хотя, должно быть, моя улыбка сейчас похожа на болезненную гримасу.

— Мы можем испечь печенье после ужина?

Мама озадаченно хмурит брови, но кивает:

— Конечно. — Она покручивает вилку в руке. — Какое печенье?

— Овсяное с изюмом. Твердое такое.

Когда печенье уже в духовке, я перезваниваю Линдси. Проскользнув в свою комнату, я молча слушаю ее рассказы. Она настраивает гитару и болтает о родителях и каком-то парне в спортзале. Где-то посреди рассказа о новом учителе музыки и о попытках мамы сесть на диету, я решаюсь ее перебить.

— Послушай, Линдс.

— Да!

— Я тут думала. О Бене. Много.

Как ни странно, мы с ней никогда не говорили о Бене. По какому-то молчаливому соглашению он оказался за гранью допустимого. Но я ничего не могу с собой поделать.

— Да? — переспрашивает она. Я слышу тихий стук — она отложила гитару в сторону. — Я думаю о нем постоянно. Прошлым вечером меня попросили посидеть с ребенком, тоже мальчиком. Он хотел рисовать только зеленым карандашом, и ничего другого видеть не желал. И я вспомнила Бена и как он любил рисовать синим карандашом. И невольно улыбнулась, хотя мне хотелось плакать.

Глаза горят. Я протягиваю руку к синему медведю, на носу которого красуются очки.

— Знаешь, — продолжает Линдси, — у меня странное ощущение, что он не ушел, потому что я вижу его во всем окружающем мире.

— Я боюсь, что стала его забывать, — шепчу я.

— Нет, это не так, — уверенно говорит она.

— Откуда ты знаешь?

— Если ты имеешь в виду мелочи — звук его голоса, цвет волос и что-то подобное, то это ничего. Ты это рано или поздно забудешь. Но Бен — это не только волосы, глаза и голос, понимаешь? Он — твой брат. Для тебя он состоит из разнообразных моментов вашей жизни. Ты никогда этого не забудешь.

— Ты что, еще и на философский факультатив записалась? — отшучиваюсь я. Она смеется. Я тоже смеюсь, но не так жизнерадостно, как она.

— Ну, — она снова становится веселой, — как там твой парень с подведенными глазами?

Мне снова снится Бен.

Он лежит на полу в моей комнате, болтая ногами в воздухе, и рисует прямо на деревянных половицах, оставляя капли крови на своих синих монстрах с пустыми глазами. Когда я вхожу, он смотрит на меня, и я вижу, что его глаза совсем черны. Но затем эта чернота отступает и становится просто зрачком в центре его тепло-карих глаз.

Он открывает рот и говорит: «Я не сорвусь», — но его голос затихает, а глаза начинают растворяться в воздухе. Затем лицо. И тело тоже исчезает, словно невидимая рука стирает его ластиком, сантиметр за сантиметром.

Я тянусь к нему, но когда достаю до его плеча, он просто размытая тень.

Очертания.

Набросок.

А затем ничто.

Я сажусь на постели и смотрю в темноту.

Обхватываю руками колени и утыкаюсь в них головой. Не помогает. В груди странная тяжесть, и я не могу избавиться от нее. Она пронизывает меня изнутри. Я снимаю с медведя очки и четыре раза подряд просматриваю хранящееся в них воспоминание. От вида размытой фигуры Бена мне только хуже — она напоминает мне о том, как много я уже забыла. Я надеваю джинсы, обуваюсь и кладу в карман Архивный лист, даже не посмотрев на список.

Я понимаю, что это ужасная идея, но, крадучись по квартире, по холлу и проходя в Коридоры, я молюсь, чтобы в приемной сегодня дежурил Роланд. Заходя в Архив, я надеюсь увидеть его красные кеды, но вместо этого вижу черные кожаные сапоги на высоких каблуках, закинутые на стол. Двери в Архив закрыты. Девушка с волосами, поцелованными солнцем, листает блокнот, сунув ручку за ухо.

— Мисс Бишоп, — окликает Кармен. — Чем я могу вам помочь?

— Роланд здесь? — спрашиваю я.

Она хмурится:

— Извините, но он сейчас занят. Ничего не могу поделать.

— Я хотела увидеть брата.

Она снимает ноги со стола и ставит их на пол. Ее зеленые глаза наполняются печалью:

— Мисс Бишоп, это не кладбище.

Странно, что кто-то такой молодой обращается ко мне так официально.

— Я это знаю, — осторожно возражаю я, стараясь гнуть свою линию. — Я просто надеялась…

Кармен достает ручку из-за уха, отмечает место, над которым работала, затем откладывает книгу и скрещивает пальцы над столом. Каждое ее движение методично и выверено.

— Иногда Роланд разрешает мне навестить его.

У нее на переносице появляется небольшая морщинка:

— Знаю. Но это делу не поможет. Я думаю, вам стоит…

— Пожалуйста, — прошу я. — В моем мире от него не осталось никакой памяти. Я просто хотела бы посидеть у его ящика.