Книга Седьмое таинство, страница 77 – Дэвид Хьюсон

— Я знаю, почему вы звоните, Лео. Так что не стоит ходить вокруг да около.

Четырнадцать лет назад дело Браманте было на первых полосах всех газет. И теперь оно вновь вызвало огромный резонанс, даже громче, чем тогда.

— Если бы у меня был выбор, Патрицио…

— Бог ты мой, вы, должно быть, в отчаянном положении, если хватаетесь даже за такую соломинку, как я.

— Да понимаете…

Фолья попал не в бровь, а в глаз. И впрямь положение отчаянное.

— Чем могу вам помочь? — спросил доктор. — Если хотите у нас отдохнуть, будем рады вас видеть. Пожалуйста, приезжайте. В мае или в июне, когда тунец идет. Я научу вас, как ловить. И как отвлечься от всех дел.

— Я воспользуюсь вашим приглашением, — обещал инспектор.

— Да нет, не воспользуетесь. Как вы сейчас себя ощущаете? Зная, что вы были правы насчет Джорджио Браманте? Что он все это время и был чем-то вроде взбесившегося животного?

— Ничего хорошего это не дает, — ответил полицейский искренне. — Было бы лучше, если бы я тогда ошибался. Если бы он, выйдя из тюрьмы, тихо-мирно устроился на место прежней работы в университете и позабыл о прошлом.

— Но ведь он не сумел это сделать, не так ли? Не узнав, что произошло?

— Да, не сумел.

Фальконе точно помнил слова умирающего Торкьи в салоне «скорой помощи», произнесенные на фоне адской какофонии из шумов снаружи, злобной ругани и воплей клаксонов. Тогда он ничего в них не понял. Не понимал он их смысла и теперь.

— Вы ведь видели много умирающих людей, Патрицио. Имеет ли какое-нибудь значение, что они говорят перед смертью?

— Редко. Был у меня, например, один жалкий старый тип, страшно прижимистый, который требовал, чтобы жена непременно выключила свет, когда он умрет. Я его поэтому и запомнил.

— А как насчет Лудо Торкьи?

На том конце линии воцарилось молчание. Потом доктор произнес:

— «Meglio una bella bugia che una brutta verita».

Слова те же, Фальконе это отлично помнил. Умирающий Торкья выплюнул их ему в лицо одно за другим, сопровождая кашляющим смехом, явно издевательским.

«Лучше красивая ложь, чем грубая правда».

— Странная поговорка, к тому же старинная, — продолжил Фолья. — На мой взгляд, это слова актера, человека, который играет роль, играет до самого конца. Вы понимаете, что он мог иметь в виду?

— Красивая ложь — это, несомненно, Джорджио Браманте. Смысл же в том, что он являл собой нечто вроде персонажа любящего отца, и мы все принимали его именно за эту маску.

— А грубая правда?

— Тут я пас.

Возникла неловкая пауза. Фальконе не понял, что она означает.

— Вы как-нибудь заедете к нам, Лео, правда? Весной здесь очень здорово. И мы оба будем рады вас видеть.

— Конечно. Вы тогда ничего больше не слышали? Мне показалось…

Когда Торкья вновь закрыл глаза, когда лекарство перестало действовать, Фальконе в полной ярости и отчаянии распахнул двери вэна и крикнул фельдшерам, чтобы нашли хоть какой-нибудь способ пробиться сквозь эту массу машин, автобусов и грузовиков, загородившую виа Лабикана. Оставалась очень слабая надежда, что, может быть, он чего-то не услышал.

— Нет, больше студент ничего не сказал. Мне очень жаль.

— Ну что вы. Это мне следовало бы извиниться. И не нужно было все выволакивать наружу. Просто нечестно с моей стороны.

В трубке воцарилось молчание. Тут Лео вдруг осенило: у доктора Фольи все-таки есть какой-то секрет, который терзает его совесть.

— Было ведь там нечто, о чем я тогда так и не узнал, да? — спросил он.

Фолья вздохнул.

— О Господи! И почему такое никак не забывается?! Почему этот человек никак не успокоится? Оплакал бы сынишку и устроил себе новую жизнь… Или для разнообразия сунул бы дуло пистолета в рот…

— Расскажите мне, что вам известно. Пожалуйста.

Ни за что, ни при каком самом пылком воображении Лео не мог себе представить, что он после этого услышал.

— Я всерьез заинтересовался результатами посмертного вскрытия, — начал Фолья. — У меня были на то основания, вам и это следует знать.

— И что?

— Несомненно, Торкья в тот день занимался сексом. Вернее, с ним занимались сексом. Его поимели самым диким и грубым образом. У него там было полно ссадин и следы крови. Акт… дошел до кульминации. Возможно, это было изнасилование. Может, с садомазохистскими штучками. Я не специалист по этой части.

У Фальконе враз не стало в голове ни единой мысли. Не раздумывая полицейский пробормотал:

— Ребята спустились в катакомбы, чтобы совершить какой-то ритуал. У них с собой наркота имелась. Полагаю, вряд ли стоит чему-то удивляться.

И услышал в ответ долгий и протяжный, как стон, вздох Фольи.

— Это случилось не в катакомбах, Лео. Все вещдоки и улики были совершенно явные, свежие и неопровержимые. Секс имел место незадолго перед тем, как бедняга умер. В квестуре. В камере, где вы с Мессиной, а потом Джорджио Браманте его допрашивали.

У Фальконе все поплыло перед глазами, дыхание перехватило.

— И вы никому об этом не сказали? — недоверчиво спросил инспектор.

— Я попросил патанатома не указывать это в отчете. Он… пошел мне навстречу. Квестура и так сидела по уши в проблемах. Неужели вам хотелось иметь на руках еще один скандал? Кто бы это ни сделал — Браманте, Мессина… или вы… в любом случае это ударило бы по всем нам. Кроме того, как мы смогли бы это использовать? Торкья уже умер. Браманте сидел под замком. Он уже был у вас в руках.

— А мальчик! — воскликнул в ответ Фальконе, понимая, что кричит в трубку, но не мог остановиться. — Как насчет мальчика?! Если бы я об этом знал…

В то время как раз начинали использовать для поиска преступников анализ ДНК. И они могли бы, кроме всего прочего, навесить на Браманте еще и сексуальное насилие; несомненно, это изменило бы все существо дела.

— Что тогда? — резко спросил доктор. — Ну говорите же, Лео! Мне очень хотелось бы это услышать.

— Ну, тогда, возможно…

Ответа сразу не нашлось. Как жаль, что в свое время не была получена информация, которая могла оказаться весьма полезной.

— Извините, — произнес Патрицио на том конце линии. — Мне тогда очень хотелось поскорее со всем этим покончить. Нам всем этого хотелось. Жаль…

— Спокойной ночи! — резко бросил Фальконе и швырнул трубку на рычаг.

Он сел, подпер голову ладонями, безразличный к тому, что о нем подумают коллеги.

Так в чем же заключалась грубая правда? В том, что Джорджио Браманте не просто беззаботный папаша, бросивший сына на произвол судьбы, но еще и человек, одержимый темными тайными страстями? Если так, его жена со всеми нанесенными самой себе увечьями и неотступным стремлением снова и снова рисовать потерянного ребенка, безусловно, должна об этом знать.