Книга Принц Вианы, страница 31 – Дмитрий Старицкий

В германских землях Фемгерихт отказался ночной тенью Фрейгерихта или, как пишут в учебниках — суда шеффенов. Присяжных, значит. Они в основном и судили, а поставленный властью фрейграф* эти решения только оформлял. Считалось у нас, что Фрейгерихт более продвинутый и демократичный суд, чем непосредственное разбирательство императорского судьи или суда местного феодала. Только разница была в том, что на императорский суд стражники за шкирку приволокут, да еще древками копий по дороге напинают, а на Вольный суд явка вроде бы как добровольная, никто принудить не может в принципе.

Вот и занималась Фема поначалу теми, кто уклонялся от явки в Фрейгерихт. Но это только поначалу. Потом Фема прибрала себе власти по самое не могу. Забавно, что Фема вообще не касалась дворян и евреев. Ее жертвами было исключительно третье сословие, исправно платящее десятину в костел. И в большинстве дел основу составляли толкования веры, точнее — нарушение десяти заповедей. Но самое страшное было даже не в этом, а в том, что суд Фемы был тайным даже от подсудимого. Причем особенно от него.

— Вы мне не поверите, но достаточно голословного обвинения, которое подтвердят несколько человек под присягой. При этом они могут вообще ничего даже не знать о том, что произошло. Они подтверждают лишь убеждение истца в его правоте, — горячился Штриттматер, торопливо нам это рассказывая. — И все — приговор вынесен.

Я еле успевал за ним толмачить синхронным переводчиком.

— И каковы наказания? — заинтересованно спросил дон Саншо.

Я перевел.

— Всего два, ваша светлость: изгнание или смерть. Но первое присуждается редко. Только если среди шеффенов есть у подсудимого заступники. Подсудимого на это судилище не вызывают, он даже не знает, что стал объектом заочного разбирательства. И делается это лишь из того соображения, чтобы он не сбежал от наказания. Как правило — повешения.

— Ну и что же ты натворил, drug sitnyi? — поощрил я мастера к дальнейшим откровениям.

— Точно не знаю, сир. Вроде в колдовстве меня обвинили, потому что мои колокола звучат красиво, без хрипоты, божественным звоном и слышно их далеко. А с последней работой ко мне просто очередь выстроилась. Но меня предупредили, что такой приговор надо мной навис. Я и сорвался со страху, покидав в повозку что под руку случилось. Был у меня там и фургон большой, да я коней продал — кормить их накладно, а если куда ехать придется, то их всегда купить можно. Осла этого мне доносчик мой и презентовал вместе с вестью, что я приговорен. Думаю даже, не по особой доброте душевной он это сделал, а оттого, что если меня повесят, то все конфискуют в пользу города, а так практически все, что я нажил, осталось ему — моему партнеру, через которого я работал в Малине. Он мастер там цеховой. А так для властей получается, что как бы я свое имущество вывез с собой полностью. В том числе не только вещи, но и секреты моей новой разработки ему достались. Сам-то я мастер бродячий — не каждый день в городах колокола нужны. Вот и кочуешь из города в город. А в Малине хорошо — город с репутацией. За небольшими колоколами туда купцы сами приезжают.

— Ты про Фему давай подробней рассказывай, а не про колокола. Про колокола в Беарне говорить будем, — подтолкнул я его к основной теме допроса.

— Сир, — просто взмолился мастер, — не выдавайте меня им. Я отработаю, я все, что хотите, вам отолью. Я много умею.

— А мортиру из бронзы мне отлить сможешь? — спросил я его.

— Могу. Я отливал уже короткие бомбарды. Как колокола. Для Кельнского архиепископа.

— А из чугуна?

— Не пробовал из чугуна, сир. Врать не буду.

— А по чертежу сможешь?

— Был бы чертеж, ваше высочество, тогда что угодно смогу. Только из бронзы.

— Как poroch делать, знаешь? — и осекся, потому как припомнил что слово «порох» по-русски изначально означает всего-навсего «мелкая пыль» — прах, да и само это слово русское, и поправился: — Огненное зелье.

— Простите, не понял, сир, последних ваших слов.

— Пульфер? — употребил я немецкий термин.

— Знаю я этот секрет, — с облегчением закивал бородатый мастер. — Только вот китайский снег* — вещь редкая. По крайней мере, у нас.

— Вот и laduschky. Теперь проясни нам: почему ты так далеко убежал от места судилища?

— Так я, сир, к тому и веду. Приговор привести в исполнение должен каждый присутствующий на Фемгерихте шеффен — кто первым доберется с веревкой до жертвы. А могут убийцу и нанять. Потому как они должны меня преследовать до тех пор, пока не повесят. Правило у них такое. Неотвратимость называется. Я всего на шаг впереди от своих убийц. Еле ушел. А тут осел околел… Я и впал в смертный грех отчаяния.

— И за море за тобой с веревкой побегут? — спросил Саншо.

— Нет. За море не пойдут, — убежденно сказал Штриттматер. — Но по землям франков, по Бургундии, по Свисланду*, по Тевтонскому ордену, по Поланду* рыщут как у себя дома. Про империю я уже не говорю.

— Вот и успокойся. Ты под моей защитой. Скоро в Нанте наймем большой корабль и уплывем в Пиренеи. А в моих землях любой дойч за лигу виден, — похлопал я по плечу мастера. — Думай лучше, что тебе для работы будет потребно. И еще я тебе учеников дам — один не справишься с тем, что мне нужно. А ты мне из них мастеров выучишь.

— Дай бог, дай бог, — прошептал мастер, мелко крестясь.

Все-таки, несмотря на всю науку третьего тысячелетия, недостаточно знаем мы о гормональном аппарате человека. Можно сказать, вообще ничего не знаем. С меня, как историка, какой тут спрос, если современные мне врачи человека в целом вообще лечить разучились. Каждый из них знает какую-либо часть нашего организма. Ее и лечит тремя десятками вызубренных в институте апробированных методик. Не подошла одна — применят другую, с иной химией. Лекарства могут месяцами подбирать, пока ты загибаешься. Названий-то в десятки раз больше, чем самих лекарств. Бли-и-ин, а здесь и йода-то примитивного нет! А вот пыряют друг друга разным отточенным железом в разы чаще, чем у нас дома.

У меня от этих гормонов не только все время стоит как деревянный, но и зуд в лапочках появился. Не о том, что вы подумали, а обуяла невероятная жажда деятельности. Причем такая — вперед и с песней, «задрав штаны, бежать за комсомолом»; потом посчитаем, во что это нам обойдется. Пушками брежу даже ночью — медными, зеркально блескучими символами фаллическими. Рецепты черных порохов пытаюсь вспомнить. Америка, так вообще свет в окошке и звезда в лукошке: картошка, подсолнух, баклажаны, кукуруза, какао, САХАР!!! Одновременно хочется сделать всех счастливыми и писать стихи. «Я помню чудное мгновенье», когда «смотришь ты синими брызгами»…

А барка неспешно сплавлялась в сторону Атлантического океана.

Остановились как-то раз на деревенской прибрежной ярмарке — десяток возов и два десятка лодок, торговля меновая в основном. Добрать надо было свежих продуктов — кур, меда, сушеных яблок, хлеба и сыра. А я так не удержался и купил не глядя местную гитару. Задорого. Для местных крестьян задорого. Потому как инструмент не совсем местный, а привозной из Валенсии. И только потом, когда отплыли, увидел, что в этой гитаре аж десять струн из воловьих жил. На грифе колки веером. А сама больше на мандолину-переростка похожа. А то и на индийский этот, как его… под звон которого Кришну харят?