Книга Летописец. Книга перемен. День Ангела, страница 125 – Дмитрий Вересов

Она, не меняя позы, все так же вжимаясь в стенку, замотала головой и даже зажмурилась:

– Мне придется возвращаться за купальным костюмом. А там… они.

– А ты не возвращайся. Идем прямо так. Заправишь майку в трусы, и сойдет за купальник. Я покажу как.

Глаза девчонки в ужасе расширились, рот тоже приоткрылся в изумлении перед нарушением правил приличия, но она уже подавала руку улыбающемуся чертячьей улыбкой Франику, улыбкой, перед которой, как известно, в редких случаях могла устоять только Аврора, когда целиком и полностью была убеждена в своей правоте и в том, что после не будет мучиться сомнениями.

У бассейна девочка по мудрому совету Франика подвернула длинную, без рукавов майку под трусики вокруг ног, и получилось нечто похожее на закрытый купальник. На нее иронически косились, но никто и слова не сказал, а это ведь самое главное.

Они не столько плавали, сколько болтали обо всем на свете до тех пор, пока не закончилось «детское время». Когда солнце перестало быть ярким и тени удлинились, у бассейна стали собираться взрослые – спортсмены, тренеры, обслуга из нестарых. В воздухе повис концентрированный запах грубого флирта, и никакие дисциплинарные меры, никакое усиленное наблюдение спецслужб не могло пресечь взаимопритяжения молодых, здоровых тел.

– Здесь сейчас скучно будет. Танцы-обжиманцы. А ты не просохла. И холодная, как жаба, – сказал Франик. – И волосы, как у мокрой собаки. И майка у тебя на спине драная – я раньше не хотел говорить, а то ты бы извертелась. Пойдем к моей маме, исправим, что можем.

Юная немочка широко открыла глаза, а потом захлопала ими, чтобы не пролились слезы стыда и обиды, вызванной сомнительными комплиментами. Что толку плакать? Ею уже вертели, как хотели, обижайся, не обижайся. И она прекрасно знала, что сейчас натянет мятую-перемятую юбку поверх мокрой майки, накинет на плечи дорожным плащом мокрое и грязноватое полотенце своего господина и повелителя и пойдет за ним, и пойдет… Куда он, туда и она.

Им повезло, так как в шестиместной комнате, где жили Франик и Аврора, никого чужого не оказалось. Аврора наслаждалась редкими здесь минутами одиночества и листала за чашкой чая «Театр» Сомерсета Моэма.

– Мама, – заявил Франик с порога, – она вот – немка из Берлина, мокрая, драная и замерзла.

Аврора едва не уронила чашку, а «Театр» полетел на пол, шелестя страницами, полетел, надо полагать, к вящему негодованию Джулии и Тома, которые только что все простили друг другу и устроились на кушетке в гримерной.

– Франц, – сглотнула чай Аврора, – совсем необязательно закрывать дверь ногой. А как зовут даму?

– Да, кстати, как? – впервые поинтересовался ее именем Франик. – Меня – Франц.

– Сабина, фрау…

– Аврора.

– Сабина Вольф, фрау Аврора, – смущаясь до слез, пропищала девочка, коротко присела в подобии угловатого книксена и вцепилась в полотенце посиневшими лапками.

– Не выпьешь ли чаю, Сабина? Но прежде, Франц, достань из своих запасов что-нибудь чистое, шорты, футболку, и позволь даме переодеться. Это можно сделать в том углу, – указала Аврора на импровизированную ширму из простыни.

Когда Сабина Вольф ушла за ширму переодеваться, Аврора бросила выразительный взгляд на Франика. «Боюсь, ты неважно воспитан, мой дорогой». Так назывался этот взгляд.

– А что? – начал вслух оправдываться Франик по-русски. – Они ее как-то непонятно дразнили, четверо на одного. Что мне надо было? Мимо идти? А потом мы пошли купаться.

«Боюсь, ты неважно воспитан, мой дорогой», – молча повторила Аврора и вслух очень внятно добавила: – Будем говорить по-немецки, Франц, чтобы не смущать нашу гостью. Так тебя обижали, Сабина? – спросила она, разливая по чашкам чай из строжайше запрещенного пожарной охраной электрического чайника.

– Он… Франц… Он меня защитил. Меня дразнят, – объяснила Сабина. – У меня многое получается очень хорошо, а у них хуже. Шпагаты, например. И равновесие на бревне я держу гораздо лучше, и на брусьях ничего не боюсь, и еще всякое… Вот и дразнят.

– Ее дразнят каким-то малюткой или крошкой… Сасхесом, что ли? – уточнил Франик.

– Крошкой Цахесом, – потупилась Сабина Вольф.

– Это кто? – удивился невежественный Франик.

– Франц, тебе должно быть стыдно, – не удержалась от бестактности Аврора. – У нас целый шкаф забит книгами твоего деда, и там полно Гофмана, самых разных изданий, в том числе и антикварных на немецком языке. Дедушка Франц собирал Гофмана, читал и перечитывал всю жизнь, чуть не наизусть знал. Что бы тебе хоть иногда не почитать? В твоем возрасте Гофман уже вполне доступен. А крошка Цахес – персонаж одной из сказочных новелл, злобный, маленький, уродливый и бездарный альраун, который присваивал себе чужую славу и заслуги и на которого милая Сабина совершенно непохожа. У меня есть пирожные, Сабина. Не хочешь ли? – неожиданно предложила Аврора, у которой вдруг защемило сердце при виде хрупкой худышки Сабины Вольф.

Сабина с ужасом и восторгом смотрела на кремовую корзиночку, увенчанную драгоценным кубиком цуката.

– Мне нельзя, – чуть слышно прошептала она, – мне никто никогда не предлагает пирожных. Мне нельзя, – повторила она, завороженно глядя на лакомство. Но пальчики с ободранными заусеницами сами собой потянулись к тарелке, и песочное тесто, и масляные розы, и золотой цукат, и жидкое темно-янтарное яблочное повидло из серединки быстро исчезли во рту. Вслед за корзиночкой последовал эклер, щедро осыпавший Сабину Вольф сахарной пудрой, и две шоколадные конфеты. Сладкий чай был выпит до дна.

– Мне нельзя ничего сладкого, – еще раз повторила Сабина Вольф, но на этот раз уже без всякого раскаяния, только слезки сами собой покатились по переносице и на щеки, к уголкам рта. – Мне нельзя ничего сладкого. Потому что я растолстею или вырасту. Мне уже двенадцать лет. Тренер считает, что я не должна расти. Тогда в семнадцать меня еще можно будет выпускать на детских соревнованиях, как будто мне намного меньше лет, чтобы я везде побеждала, потому что я буду уже сильная и тренированная и покажу блестящие для детского возраста результаты, или, наоборот, меня под видом двенадцатилетней выпустят на взрослых соревнованиях, и я смогу победить, и прославлюсь, и тренер тоже; поэтому у меня диета и особые таблетки, чтобы я не росла, но это тайна. А от таблеток кожа сухая и волосы лезут. И меня дразнят крошкой Цахесом, потому что я маленькая и некрасивая.

– Сабина, не плачь, детка. Давай-ка я расчешу тебе волосы, а потом, если хочешь, можешь съесть еще пирожное, – мягко сказала Аврора и провела рукой по влажным слипшимся перышкам на голове девочки. Сабина Вольф еще пуще расплакалась, прижала к вискам руки той стороной, где проступали синенькие жилки и бился пульс. Видно, к ласкам была так же непривычна, как и к сладкому.

Франик отвернулся и сказал потолку:

– Ну и дальше что? Мне тоже двенадцать. Я тоже плохо расту. А пирожные ем и не толстею. Так что не глупи и ешь, на рост и толщину они не влияют.