Онлайн книга «Третья тетрадь»
|
…Мутные волны сна тяжело бились о берег где-то неподалеку от Тучкова моста. Последнее Дах даже во сне определил по зловонию воды и дровяным складам. Вода была повсюду, между домами, на деревянных мостках и даже мелькала буро-зелеными пятнами среди деревьев. Хаос, подполье души, как всегда, царил над призрачным городом, на этот раз в виде водяной пыли. Внезапно в сырой пелене послышался раздражающий скрип мостков под ногами, который словно наигрывал некую простую, но мучительную мелодию. …вспомни, радость мой, Где гуляли мы с тобой, Где гуляли, цветы рвали, В Разумовском во саду Мяли шелкову траву… Обостренным восприятием спящего Данила отчетливо различал и в этом скрипе, и в этой мелодии присутствие двоих. Одни шаги и одна тема незатейливой приказчицкой попевки говорили о смущении и предчувствии, а другие – о смятении и стыде. Не желая видеть того, что неизбежно должно произойти, Дах перевернулся на другой бок, но проклятая морось догнала его и снова окутала выматывающим душу напевом. Скрип становился все отчетливей, пара приближалась, и скоро в размытом гризайле проспекта появился господин в коротковатом пальто, невысокий, коренастый, но в то же время и худой. Рядом быстро перебирала ботинками, будто еще надеясь уберечься от всюду проникающей и уже явно давно проникшей воды, женская фигура. Широкие юбки ее от ветра поднимались, опадали и гулко хлопали, зато на стриженой голове не было видно шляпки. – …Но зачем? – сквозь шум дождя донесся до Данилы ее голос. – Уже поздно для такого визита. – Ничего, в конце концов, это моя сестра – так что за счеты между родными, – нехотя ответил господин, наклонив голову не то для того, чтобы слилась вода с невысокой короткополой шляпы, не то – чтобы скрыть лицо, как раз попавшее в полосу света редкого фонаря. – Отчего же такая спешка? – не унимался женский голос. – И что ты им скажешь? Как представишь в такой час? – Как сотрудника журнала, – усмехнулся он. – Разве неправда? – Семейный дом – не литературный вечер. Даже Яков Петрович… – У любезнейшего Якова Петровича, насколько мне известно, сестры не имеется, да-с, – язвительно заметил господин. – И что ты все отстаешь, уже недалеко. Женщина расправила плечи, тряхнула головой, от которой серебряной коронкой рассыпались капли, и взяла мужчину под руку. Они шли в глубь проспекта, между деревянных маленьких домиков, среди которых изредка попадались каменные. По обе стороны тянулись заборы, которые еще несколько десятилетий назад служили преградой волкам. Словом, дух тут витал немой и глухой, и было странно, какая необходимость могла повлечь в подобное место вполне приличных господ. Наконец, дом по левую руку встретил их желтым светом не простых подсвечников, но канделябров и даже, видимо, люстры. Женщина повернула лицо к спутнику, и серо-зеленые глаза ее от отраженного света стали почти янтарными. Она порывисто схватила его за руку и остановила. – Я так благодарна тебе, – прошептала горячо. – Только ты… Только ты мог презреть все эти условности! – На мгновение по мокрому лицу ее пробежала тень. – Но ведь твоя Марья все равно не узнает, да? – Женщина взяла и другую руку и стиснула, крепко прижимая к груди. – О, как сладко, как горделиво сознавать, что мы равны в нашей любви! Я отдалась тебе по первому зову, не спрашивая, не требуя, – и ты точно так же презираешь дикие установления и пережитки! О-о-о! – И она поднесла к губам руки в дорогих, но поношенных перчатках. Лицо ее спутника неожиданно исказила болезненная гримаса, и он поспешил отнять руки. – Полно… полно, – невнятно пробормотал он. – Я не стою тебя, право… Но женщина не слышала слов, ибо уже тянула его к освещенному подъезду с ветхими колоннками. Однако он не шевелился и только ниже надвинул на лоб шляпу. – Нам не сюда. Дальше, – глухо проговорил он и поймал женщину за локоть. – Иди ко мне. – Рука тяжело легла на талию. Она обернулась, замерла, и какое-то время блаженная улыбка еще держалась на ее влажных губах. Потом, обо всем догадавшись, она вспыхнула и тут же мертвенно побледнела. – Это… Это… Ты не смеешь… я не девка! Но он уже не слушал и почти насильно тянул ее в один из многочисленных переулков, где в темноте слепо мигал и раскачивался под ветром нелепый розовый фонарь… Данила изо всех сил пытался выкарабкаться из отвратительного сна, но безжалостные волны сновидения, сливаясь с мутными волнами сладострастия, снова и снова накрывали его с головой, утягивая вниз, где пара уже входила в неказистый домишко с вычурным фасадом. Напротив, как напоминание о крестной муке, нависал старый почерневший забор, верх которого был утыкан большими черными гвоздями. Молча сунув выбежавшей в рваном салопе старухе деньги, господин потащил женщину по крутой скрипучей лестнице и почти втолкнул в убогую комнатку, оклеенную лиловыми обоями, что продают в Щукином дворе за две с половиной копейки кусок. От окон сильно дуло, и выматывающе лил бесконечный дождь. На шаткой кровати лежало стеганое, дырявое, тоже лиловое одеяло. Уронив спутницу на кровать, господин зажал ей рот рукой, не сняв перчатки, а второй утонул в мокрых юбках. – Молчи, молчи, прости… Все знаю, молчи… Ты пойми… Ведь ничего слаще нет, как ужиться в сердце обоим началам… Ты первая моя и последняя… Женщина, видимо, прокусила перчатку, потому что стоявший на коленях вскрикнул и припал к призывно, невинно и порочно белевшим в темноте зубам… И от этого крика Дах проснулся, плавая в поту и выплеске иллюзорного обладания не то Полиной, не то Апой. Данила проснулся с непонятным ощущением облегчения и только через несколько секунд понял его причину: Апа оказалась явно не девушкой, никак не повторив в этом Суслову. И это обстоятельство, в другой ситуации, может быть, несколько разочаровавшее его, сейчас показалось ему спасением. «Что ж, мы еще посмотрим, кто кого!» – мысленно бросил он вызов неизвестно кому. Как знать, может быть, она всего лишь обыкновенная девушка с неоткрытым до сих пор темпераментом, но не больше, а все остальное – эта пара месяцев, морок, прихоти сладострастия, коньяка или волшебных порошочков. И завтра же он вернется к добыванию тетрадок с Татиным «гнусьем», навсегда забыв нелепые бредни о несуществующих письмах. Дах осторожно скосил глаза на спавшую рядом, запнувшись на том, как называть ее теперь даже для себя: Аполлинария, Полина или все-таки просто Апа? Лицо за минувшую ночь немного осунулось, и глаза запали. Инфернальность, если еще и присутствовала, то скрывалась теперь где-то глубоко-глубоко, проступая лишь в линии рта и тенях. На что она ему нужна такая, без магии той безумной тезки? На что она ему? И облегчение мгновенно сменилось неприязнью. Он тряхнул девушку за плечо. – Уже восемь. Одевайся, у меня уйма дел. И помни, что ничто никого ни к чему не обязывает. Ясно? |