– Сейчас уже, наверное, сто пятьдесят, – поддакнул я. –
Успех бешеный. Слышал, они собираются открыть еще един в Калифорнии и назвать
его «Маусвилль Вест», так что дело это процветает. Говорят, дрессиро-ванные
мыши становятся популярными в высшем свете, хотя мне этого не понять.
Дэл сидел с разноцветной катушкой в руках и глядел на нас,
позабыв на время о своей собственной участи.
– Туда берут только самых умных мышей, – предупредил Брут. –
Тех, которые умеют выполнять трюки. И не берут белых, потому что белые мыши
продаются в магазинах.
– Эти мыши из зоомагазинов, – воскликнул Делакруа с жаром, –
я их терпеть не могу!
– А еще у них есть, – не унимался Брут, и глаза его стали
далекими, словно он представлял себе это, – у них есть такая палатка, куда входят
люди...
– Да, да как в цирке! А нужно платить за вход?
– Ты шутишь? Конечно, надо. Десять центов для взрослых, два
цента для детей. А там внутри целый городок, сооруженный из коробок из-под
печенья и рулонов туалетной бумаги, и сделаны окошечки из слюды, чтобы видеть,
что там происходит.
– Да! Да! – Делакруа был в восторге. Потом повернулся ко
мне: – А что такое слюда?
– Это вроде стекла в газовой плите, через нее видно, что там
внутри, – ответил я.
– Конечно, конечно! Именно это! – Он помахал рукой Бруту,
чтобы тот продолжал рассказывать, а маленькие глазки-бусинки Мистера Джинглза
чуть не выскочили из орбит, когда он пытался не упустить из вида катушку. Это
выглядело очень смешно. Перси подошел поближе, словно хотел увидеть получше, и
я обратил внимание, как Джон Коффи хмурится, но был так погружен в фантазию
Брута, что не придал этому значения. Разговор, в котором приговоренный слышал
то, что хотел, поднялся к новым высотам, и я был восхищен, честное слово.
– Да, – продолжал фантазировать Брут, – это горо-док для
мышей, но детям больше всего нравится цирк «Все звезды Маусвилля», где мыши
качаются на тра-пециях, катают маленькие бочонки и складывают мо-нетки...
– Да, это то, что надо для Мистера Джинглза! – сказал
Делакруа. Глаза его сияли, а щеки порозовели. Мне показалось, что Брутус Ховелл
просто святой. – Ты будешь выступать в цирке, Мистер Джинглз! Будешь жить в
мышином городе во Флориде! Со слюдяными окошками! Ура!
Он с силой бросил катушку. Она ударилась низко в стену,
отскочила очень далеко и вылетела сквозь решетку двери на Милю. Мистер Джинглз
бросился за ней, и тут Перси понял, что у него появился шанс.
– Стой, дурак! – закричал Брут, но Перси не прореагировал.
Как только Мистер Джинглз догнал катушку – слишком увлеченный ею, чтобы
заметить, что его старый враг неподалеку, – Перси наступил на него подошвой
своего тяжелого черного башмака. Послышался хруст ломающегося позвоночника
Мистера Джинглза, изо рта у него хлынула кровь. Его темные глазки выкатились из
орбит, и в них я прочел совсем человеческое выражение удивления и муки.
Делакруа закричал от ужаса и горя. Он бросился на дверь
камеры, просунул руки сквозь решетку, как можно дальше, и стал снова и снова
звать мышонка по имени.
Перси обратился к нему, улыбаясь. И ко всем нам троим.
– Вот так, – сказал он. – Я знал, что рано или поздно
разделаюсь с ним. Вопрос времени. – Он отвернулся и не торопясь пошел по
Зеленой Миле, оставив Мистера Джинглза лежать на линолеуме в небольшой лужице
крови.
Часть 4
Ужасная смерть Эдуара Делакруа
Глава 1
Кроме всей этой писанины, с самого начала своей жизни в
Джорджии Пайнз я вел маленький дневник – так, ничего особенного, пара-тройка
строк в день, в основном о погоде, – и вчера вечером я его просматривал.
Хотелось понять, сколько времени прошло с тех пор, как мои внуки Кристофер и
Даниэль так или иначе заставили меня переехать в Джорджию Пайнз. «Это для твоей
пользы, дедушка», – утверждали они. Конечно, так всегда говорят, когда наконец
понимают, что можно избавиться от проблемы, которая ходит и разговаривает.
Это произошло чуть больше двух лет назад. Странно, что я не
знаю, сколько это – два года, – много или мало. Мое чувство времени как будто
тает, словно детский снеговик в январскую оттепель. Словно времени, в котором
всегда жил – стандартное восточное время, дневное время скидки, время в
человеко-днях, больше не существует. А есть только время Джорджии Пайнз, то
есть Время Пожилого Человека, Время Пожилой Дамы и Время Мокрой Постели. Все
остальное... ушло.
Опасное, проклятое место. Сначала этого не понима-ешь,
сначала кажется, что здесь скучно, только и всего, а опасность – как в детском
садике во время тихого часа, во здесь все-таки опасно. Я видел многих людей,
которые впали в старческий маразм уже после моего прихода сюда, и иногда они не
просто впадали, они иногда влетали в маразм со скоростью торпеды. Сюда они
прибывали в сравнительной норме: затуманенные глаза, палочка в руках, может,
чуточку более слабый мочевой пузырь, но вполне здравый рассудок – а потом в
ними что-то случалось. Через месяц они только сидели в телевизионной,
уставившись на очередную мыльную оперу безразличными глазами, отвесив нижнюю
челюсть и забыв о стакане с апельсиновым соком в трясущейся неверной руке. А
еще через месяц им уже нужно было напоминать имена детей, когда те приходили их
навестить. А еще месяц спустя уже не помнили даже своих собственных имен.
Что-то с ними случается: да, с ними случается Время Джорджии Пайнз. Время здесь
напоминает слабую кислоту, которая сначала стирает память, а потом и само
желание жить.
С этим приходится бороться. Именно это я и сказал Элен
Коннелли, своему особому другу. Мне стало лучше с тех пор, как я начал писать о
том, что происходило в 1932-м, в тот год, когда на Зеленую Милю прибыл Джон
Коффи. Некоторые вещи я помню очень смутно, но чувствую, как обостряются память
и сознание, словно нож заостряет карандаш, а это многого стоит. У меня еще есть
тело, изношенное и смешное, и хотя это нелегко, я стараюсь тренировать его, как
могу. Сначала было трудно, старые чудаки вроде меня без особого энтузиазма
относятся к упражнениям ради самих упражнений, но сейчас гораздо легче, потому
что теперь у моих прогулок есть цель.
Я выхожу рано, еще до завтрака, когда только рассветет,
почти каждый день – на свою первую прогулку. В то утро шел дождь, и мои суставы
ныли на погоду, но я взял накидку с крюка около кухонной двери и все равно
вышел. Когда у человека есть ежедневная работа, он обязан ее делать, даже если
при этом больно. Это имеет и положительную сторону. Главная – сохранение
чувства Реального Времени, в противоположность времени Джорджии Пайнз. И мне
нравится дождь, независимо от того, болят ли суставы, особенно по утрам, когда
день еще молодой, полный возможностей даже для такого потрепанного старика, как
я.
