Онлайн книга «Фактор Николь»
|
Химиком. Елена Евгеньевна выбрала факультет, чтобы быть поближе к ядам. Крысы, тараканы, пауки, мыши и вши. На их травле можно сделать целое состояние. Мухин выучится и не останется без куска хлеба. И деньги из ящичка можно будет потратить на кровлю. А то дети Елены Евгеньевны сильно ругаются, что в доме течет крыша. Как звонят ее поздравить с днем рождения, так и ругаются. Сильно. Мухину семнадцать лет. До Италии и перспективы дурдома Николь позвонила мне и сказала: – Ему семнадцать лет. Я с утра уже знала, что что-то будет. Встала на весы: минус три килограмма. Пошла и купила новый купальник. Пока цельный. А вечером мы поехали в гости к Насте и Игорю. А он – у них. Красивый… – Купальник? Ты с рук там, что ли, вещи покупаешь? – спросила я. – Сама ты купальник. Он. Слышишь, как звучит – Онннн. – А… – Глаза как у Брюса Ли, губы как у Цоя, взгляд как у Махатмы Ганди. – Ты видела Махатму Ганди? – Дура! Они все умерли! Но когда я увидела его, то поняла, что не жалко. Ничего и никого не жалко. И он был третий… Третий за всю жизнь, кто спросил, почему меня зовут Николь! Он сказал: «Вы же русские евреи, откуда такое французское имя?» Представляешь? – Не в бровь, а в глаз… – Да, можно было поделикатнее, – согласилась она. – И ты сказала, что должна была родиться мальчиком, названным в честь папы Коли? – Нет. Я на него посмотрела… Я на него посмотрела, понимаешь. Я думала, что так не бывает, что все это придумки. А потом я стала дышать, потому что дышит он. И смеяться, потому что он – смеется. И на моей коже были все его родинки. А по утрам, когда он брился, я чувствовала, как пена лежит на моем подбородке. И я стала пахнуть так, как пахнет он. – Вы переспали? – спросила я. Еще я хотела спросить: «Неужели он уже бреется?», но она закричала в трубку: – С ума сошла! Как тебе не стыдно! Он – несовершеннолетний. Мне придется ждать. И я готова ждать. Поэтому мы раз-го-ва-ри-ва-ли! Мы разговаривали всю ночь. Вокруг бегали дети. И я все думала, что сейчас он стратит и побежит с ними. – Ему все-таки семнадцать, а не пять… – Да, он взрослый. Сильный. У вас там слушают эту слепую певицу?.. – Стиви Уандера? – Он – мужчина! – Так вы все-таки переспали? – Со Стиви? Ты совсем уже? Чем ты там занимаешься? Где я и где Уандер? – рассердилась она. – Сплю… – В три часа ночи? Ну ты даешь! А я не сплю уже третьи сутки. Я слушаю его. Он сказал: «Вот облака, вот дерево, вот сабвей… Здесь мы. Во всем этом мы. Ты и я». – А что с певицей? – спросила я, чтобы удержать нить разговора. – «Ты знаешь, мама, он какой? Он не такой, как все, он не такой… Другой… А я навек наговорилась с тишиной», – дурным голосом (а ночью все голоса кажутся мне дурными) запела она. – А что с сабвеем? Вы попали под машину? – Чтобы быть частью мира, не обязательно поливать его своей кровью. – Я постараюсь запомнить. – Я напишу тебе еще очень много мудрых мыслей. Это будет пособие для начинающих. Николизмы. Классное название? – Да. – Я люблю его, Олька, – тихо сказала она. – И я понимаю, как по´шло это звучит в словах. Я понимаю, как дико это выглядит. Я знаю, что этого не может быть. Но я украла у него худи… – Худи? – Мягкая кофта с капюшоном. И когда его нет рядом, я вдыхаю мир через худи. – Похоже на кокаиновые дорожки… – Хуже, намного хуже… – сказала она и стала улыбаться. Так нахально, широко и честно, что ее улыбка пролетела над океаном, дернула шторы на моем окне и прилепилась прямо к лицу. Моему лицу. – Пока, – сказала Николь. – Подробности письмом. Увидимся в Риме. Мы увиделись. И это было действительно хуже, намного хуже, чем всё и кокаиновые дорожки вместе взятые. Студент Мухин уныло смотрел в окно. Он был похудевший и чистокожий троечник. Скучный и все-таки затравленный ребенок. Ему с Платоном не по пути. Да и сам Платон… Разве он думал, что когда-нибудь его упрекнут в развитии теории коллективного воспитания? Кузя! Платон не виноват. Кстати, что лучше – дурдом в окрестностях Сиэтла за большие деньги и с общественным интересом или длительная командировка на родину без денег и по семейным обстоятельствам? У нас жить весело, но некогда. После лекции я послала эсэмэску: «Отпусти ее, Алекс. Отпусти ее сюда. Целую. Оля». «Будь последовательным, – не написала я. – Будь последовательным. Ты и твой дурацкий Соломон сами говорили мне: «Если тебе кто-то очень нужен, то отпусти его. И если он не вернется, значит…» Будь последовательным и честным, дорогой брат… * * * В родах матушка Ксения грешила. В нарастающей схватке сквернословила как грузчик, между схватками – стыдилась и каялась. «Во многой мудрости много печали. Я ж с детства в матюгах. Мой грех… Или не мой…» – говорила она и закрывала глаза. Потом начинала часто и глубоко (правильно, yмница!) дышать и на выдохе матерно крыть свою жизнь и ближайшие перспективы. Никита Сергеевич любил ее слушать. Грех матушки Ксении был системным и повторяющимся. Поминание всуе половых органов означало полное раскрытие шейки матки. Всхлип «Ах, сучий потрох!» давал отмашку для выхода головки младенца. «Простите, – говорила матушка Ксения. – Простите… Крик и боль – последний предел социальности. В крике человека нет. У нас там кто? Мальчик? А я знала, что мальчик». Она улыбалась. Мальчиков у матушки Ксении было пять. В этот раз ждали девочку. По профессии матушка Ксения была культурологом. «Надо признать, что теория цивилизационных взрывов пригодилась мне в жизни меньше, чем едрена вошь», – говорила матушка Ксения, записывая данные для обменной карты. Ждали девочку. Никита Сергеевич очень хотел. И отец Андрей – тоже. Он считал, что с девочки меньше спрос. А значит, можно баловать. Отец Андрей собирался баловать девочку. А готовясь к этому, он баловал свою паству. И Никиту Сергеевича – тоже. – Еще минут сорок, час, – сказала Ирина Константиновна. – Давайте посмотрим других больных? – Да, – согласился Никита Сергеевич. – Посмотрим. Только больных у нас нет. Это была его принципиальная позиция. Она же – методика. Беременность – не болезнь. Но и бесплодие – не болезнь тоже. И дело не в трубах, яичниках, гормонах и хронических воспалениях. Надо, чтобы отливало от головы. |