Онлайн книга «Гипсовый трубач»
|
Помог влюбленным, как часто бывает в жизни, нежданный случай, а план спасения подсказал — вы будете смеяться — бессмертный роман Дюма-отца «Граф Монте-Кристо». Надеюсь, читали? — Доводилось… — Рад за вас! Так вот: в те дни в подвал киевской ЧК посадили краскома Ивана Жукова. Взяли его за дело: он сгоряча порубал в капусту двух военспецов, заподозренных в измене. Красный бдитель подслушал ночной разговор бывших офицеров, но, будучи малограмотным, спутал «комплектацию» с «капитуляцией». Наутро ошибка разъяснилась, невинных спецов посмертно наградили грамотами ВЦИК и почетно похоронили под звуки духовой меди, а рубаку-парня взяли на цугундер. Вскоре Жуков — ровесник Федора — занемог тифом и откинулся. На другой день от Льва Троцкого, который и сам был горяч на расправу, пришла простительная телеграмма, запечатлевшая отблески несомненного литературного дара главвоенмора: «Простить дурака и выгнать из РККА». Обрадованная Юдифь сактировала черносотенца Алферьева как умершего в заключении, а вместо возлюбленного, живого и здорового, сдала похоронной команде труп буйного краскома. Догадаться, кто есть кто, было невозможно: фотографий в документы тогда еще не вклеивали, а тиф — болезнь серьезная, изнуряющая до неузнаваемости. Кто станет, рискуя здоровьем, докапываться, сличать-проверять? В яму с известкой — и конец. Жуковские бумаги вместе с телеграммой Троцкого Гольдман отдала Федору. С той минуты Алферьев стал красным командиром Иваном Жуковым — бедняком-крестьянином из деревни Гладкие Выселки Рязанской губернии, помилованным за заслуги перед революцией, но вытуренным из Рабоче-крестьянской армии за свирепость подчистую. Кстати, Аркадия Гайдара погнали из РККА за то же самое: рубал направо и налево — гимназисток, барышень, русских хлебопашцев, хакасских скотоводов… Оказалось, тронулся головой от классового накала. Вот и скажите мне, Кокотов, откровенно: можно назначать внука главным реформатором, если дедушка был с буйным приветом? — Внук за деда не отвечает! — подумав, ответил писодей. — Эх вы! Политкорректор! Увы, наследственные тараканы неуморимы. А ведь Сен-Жон Перс предупреждал человечество: «Бойтесь жестоких мечтателей!» Погодите-ка, а у вас в роду случайно героев Гражданской войны не было? — Нет, — поспешил с ответом автор «Русалок в бикини». — Точно? — Точно. А что случилось дальше? — Дальше? Они расстались. О, я вижу сцену их прощанья! Юдифь уже носила под сердцем ребенка, но ничего не сказала любимому, боялась, что узнав, он откажется от побега и погибнет. А Федор, сжимая в объятьях хрупкую пышноволосую женщину, которая, рискуя собой, спасла ему жизнь, понимал: они больше никогда не увидятся. Их последняя ночь была исполнена того плотского исступления, каким любовники всех времен и народов тщетно пытаются обмануть неминучую разлуку. Киевские соловьи, надрываясь, пели им до самого рассвета. Кокотов, о чем вы опять думаете? — Я?.. По-моему, лучше, если она забеременеет в их последнюю ночь. — Да, пожалуй, так лучше. Но продолжим! Прошло несколько лет, у Юдифи Гольдман подрастал сын — милый русоволосый мальчик с печальными темными глазами. Ее давным-давно откомандировали из ЧК в Наркомпрос. Мосичка, сволочь, накатал-таки донос. Одно время она служила в подкомиссии, готовившей переход на латиницу, что было необходимо для активного вливания Советской России в мировую революцию, ведь большинство пролетариев на Земшаре кириллицы не знали. Но сначала погнали Троцкого с его перманентной теорией, потом Луначарского с его нездоровой любовью к авангарду и молодым актрисам. Сталин, потихоньку возрождая империю, на Политбюро назвал «латинство» вредительством. Мол, покойный Ильич писал свои труды на кириллице — и ничего, был не псом бродячим, а вождем всех трудящихся. Конечно же, Иосиф Виссарионович был прав! — Ну почему же? — не согласился писодей. — С латиницей мы бы стали гораздо ближе к цивилизованному миру. — Ближе? Вам-то хорошо с такой фамилией! — А чем вам моя фамилия не нравится? — Че-ем? — Жарынин, как нож, выхватил из-за пазухи шариковую ручку и на резаной туалетной бумаге, заменявшей ипокренинцам салфетки, крупными буквами написал: KOKOTOV — Нравится? — Ничего! — А теперь напишите мою фамилию! Давайте-давайте! — игровод протянул соавтору ручку. — Пишите, пишите! Андрей Львович некоторое время сидел, озадаченно соображая, и наконец осторожно вывел: GARYNIN — Вроде вот так? — Вроде у Мавроди! — передразнил режиссер. — Какой я вам, к черту, «Гаринин»! Теперь поняли, западник вы недоеденный? Ох, прав Сен-Жон Перс: «Россия хочет стать Европой. Европа хочет, чтобы не стало России. Оба желания искренние!» Кстати, на всякий случай, мой электронный адрес: garynin@mail.ru. Запишите! — Я запомню. — Надеюсь! Но вернемся к нашей героине. Сидит одинокая Юдифь… — В ГУЛАГе? — Ну, почему сразу в ГУЛАГе? Начитались в детстве страшных сказок Солженицына. За красивые глаза даже в то суровое время не сажали. Был я недавно проездом в Вологде, забежал в кремль, в музей Шаламова. Дали мне малахольную экскурсоводшу. Ведет она меня по экспозиции и со слезами рассказывает, какая, мол, у писателя была тяжелая жизнь: пришли, арестовали, посадили. Я так осторожненько уточняю: «А за что все-таки его посадили?» Помялась она, помялась и отвечает: «Варлам Тихонович хотел, чтобы все люди на земле были счастливы!» Опаньки! Ну, тут уж я не выдержал и спрашиваю: «Разве ж он не был членом подпольной троцкистской организации, не боролся за немедленное продолжение Мировой революции?» Знаете, как она на меня посмотрела? — Как? — Точно я справил нужду на алтарь гуманизма! Так что никаких ГУЛАГов. Сидит наша печальноокая Юдифь, уволенная из Наркомпроса с партвыговором, в крошечной комнатушке, где, кроме портрета Розы Люксембург и наградного нагана, нет ничего. Тоскует, бедняжка, еле сводит концы с концами, растит внебрачное дитя, читает на досуге «Анти-Дюринг» и Ахматову. Хорошо хоть еще отец деньгами помогает. Соломона Гольдмана назначили директором ювелирного магазина, который у него отобрали, когда сворачивали НЭП. Вполне понятное великодушие: при царизме он пару раз скидывался на революцию, а такое не забывается. И вдруг как гром среди хмурого неба: Юдифь срочно вызывают в горком ВКП(б) — к секретарю. «Зачем? Неужели хотят исключить из партии? — пронеслось в ее коротко остриженной голове, пока она надевала гимнастерку, юбку, пошитую из английских галифе, и повязывала красную косынку. — Нет, лучше смерть! — Мать-одиночка вынула из тумбочки и проверила наган. — Исключат — застрелюсь, а сына к дедушке отправлю!» И вот бывшая чекистка, уже готовая свести счеты с жизнью, входит в кабинет секретаря горкома с простецкой фамилией Жуков. Тот, словно не замечая посетительницу, сидит, низко склонившись над развернутой «Правдой», покручивает кавалерийский ус и читает передовую статью. Широкоплечий, к френчу привинчены два ордена Красного Знамени. Голова обрита по тогдашней моде и сияет в свете лампочки Ильича. Вдруг секретарь отрывается от газеты, и Юдифь чуть не падает в обморок: под портретом Маркса сидит и смотрит на нее голубыми глазами монархист Федор Алферьев собственной персоной. Опустим возгласы изумления, слезы счастья, «лабзурю» — и перейдем к сути дела. |