Онлайн книга «Гипсовый трубач»
|
— Не знаю… — Вы не писатель! — А кто? — Аннабель Ли! — Я уйду! — вспылил Кокотов и вскочил. — Останьтесь и думайте! — Ну что уж такого страшного они могли там сказать! Они же не подпольщики. Они же не хотят убить Брежнева, в самом-то деле! — Во-от! Молодчага! Именно! Убить Брежнева! Один из приехавших, сын генерала КГБ, вдруг ни с того ни с сего предлагает убить Брежнева! У отца есть наградной пистолет. И Лева это слышит! Он ревниво следит из темноты за Таей и ее друзьями… — Ну, так уж и Брежнева… — насторожился писатель. — А кого? Суслова? Про него уже никто не помнит. А Брежнев — это, батенька мой, бренд! Одни брови чего стоят! Но суть не в этом. Непонятно: говорят они все это всерьез или стебаются. Сынок генерала напился, накурился и ляпнул, чтобы на девушек произвести впечатление. Помните, как мы болтали в молодости с друзьями и подружками? Вполдури. Сейчас так говорят в эфире. А гибель государства, чтоб вы знали, коллега, начинается с телевизионного диктора, который иронизирует, читая новости. Это конец! Дальше — чертополох в алтаре… — А мне кажется, тут важнее другое. — Что именно? — С этой компанией приехал парень, с которым у Таи что-то было… — Ага! Прекрасно! Как назовем? — Данька, — не без колебаний предложил Андрей Львович. — Отлично! — Данька пытается восстановить прошлые отношения, это для нее он говорит про Брежнева. Он хочет обнять Таю, она сначала сопротивляется, но потом, ослабев от алкоголя, уступает… — Да, пьяная дама себе не хозяйка, — согласился режиссер. — …Они встают и уходят от костра в ночь. Лева крадется следом и видит, как Данька срывает с Таи одежду, как она бьется в его объятьях, мерцая во тьме беззащитной наготой. Он смотрит и беззвучно плачет… — Ну и зачем нам все эти сопли? — А разве не нужны? — Нет, Лева ничего не увидел. Пусть теперь помучится! Самая страшная ревность — это ревность того, кто не уверен в измене. Вдруг она оттолкнула этого Даньку? Или наоборот, расцарапала ему в пароксизме страсти спину! — А почему он ничего не увидел? — Потому что его спугнули. — Кто? — Соперник. Нам нужен соперник внутри лагеря. — Зачем? — удивился писатель. — Сейчас поймете! Итак, в Таю влюблен еще один вожатый. Назовем его Станиславом… Стасик… Подловатое такое имя. Он тоже пытался ухаживать за нашей героиней. И соперники дерутся. — Кто дерется? Их у нас трое. — Лева и Стасик. Они дерутся, как вы с вашим однокурсником, умершим от пьянства. Но дерутся, заметьте, не из-за стихов, а из-за женщины, что гораздо архетипичнее, коллега! Где дерутся? — Лучше — у костра во время вожатского праздника. — У костра? Отлично! Ах, как я это сниму! Огонь придаст сцене пещерный аромат векового противоборства самцов из-за вожделенной самки! И для всех неожиданностью станет победа Левы, хотя Стасик гораздо здоровее. Однако наш тихоня-студент, оказывается, занимается боксом! — Лучше карате. Тогда все карате увлекались, даже муж Людмилы Ивановны… — Чей муж? — Не важно. Я тоже ходил в подпольную секцию. — Вы? — изумился Жарынин. — Я, — подтвердил Кокотов, распрямив плечи и умолчав о том, что посетил всего две тренировки: после чудовищного удара ногой в челюсть он бросил это опасное занятие. — Итак, наш Лева могучим ударом побеждает соперника, — возбужденно продолжил режиссер. — Но ведь это, кажется, уже было. В «Коллегах» у Аксенова, например, — засомневался писатель. — Забудьте слово «было»! Навсегда забудьте! Умоляю! В искусстве было все. Вы же не отказываетесь от понравившейся вам женщины только потому, что у нее до вас «было»? С вами-то будет по-другому, если вы настоящий мужчина. И в искусстве все будет по-другому, если вы настоящий художник. Ясно? — Ясно. А Стасик, значит, обиделся, «затаил хамство», как у Зощенко? — Вам разве нравится Зощенко? — А что? — Ничего. И вот наступает карнавал. — Значит, и мой карнавал пригодился? — самодовольно заметил Андрей Львович. — Конечно пригодился. Еще как пригодился! Наша Тая ведет себя так, словно с Данькой у нее ничего не было. Женщины это умеют. Она ластится к Леве, тормошит его и уговаривает нашего героя, терзаемого ревнивыми сомнениями, нарядиться хиппи. Для смеха. И он соглашается, но не просто так, а для того, чтобы почувствовать себя Данькой, который увел его любимую в ночь и неизвестно что там с ней делал! — А не сложновато? — усомнился Кокотов. — Простоту ищите не в искусстве, а в инструкции к стиральной машине! И вот карнавал, праздник, шум, веселье. Ах, как я это сниму! И тут нашего Леву фотографируют. — Кто? — Стасик. — Стасик у нас вожатый, — напомнил писатель. — Пусть будет фотограф. Подумаешь! А потом он печатает снимки в лаборатории. Красная полутьма и Стасиков инфернальный силуэт. Поняли? Снимок Левы, одетого как хиппи, плавает в кювете, постепенно проявляясь. Глаза Стасика мстительно сужаются. Накануне по телевизору как раз показали разгон демонстрации хиппи… — Где? — В Москве! — По какому телевизору? — Ах да! Я же забыл, что у нас еще советская власть! — Режиссер звонко шлепнул себя по лысине. — Выход? — Очень простой: Стасик проявляет и одновременно слушает «Свободу». Тогда все так делали. — Точно! Я тоже слушал. Мне даже в голову не приходило, что они могут врать. Верил как пацан! — А разве они врали? — Конечно. Постоянно! Заметьте, не обманывали, а именно — врали. Ведь что такое вранье? Это — выгодная лгуну часть правды… Но вернемся к Станиславу. Он, как вы справедливо заметили, слушает «Свободу» и узнает, что в Москве разогнан митинг хиппи, идут аресты… Тогда он совсем другими глазами смотрит на снимок своего соперника и обидчика Левы. Он берет конверт и надписывает: «Москва, Лубянка, КГБ»… — Площадь Дзержинского, — подсказал Кокотов. — И после этого приезжает черная «Волга» с чекистом… — Лучше с двумя чекистами — «добрым» и «злым». Классика! Один угрожает отчислением из института, судом, ссылкой… — Как Бродскому! — вставил писатель. — При чем тут Бродский? Что вы, чуть что — сразу Бродский! Для нашего Левы изгнание из института — это полная трагедия, крах. Он ведь у нас из какой семьи? — Не знаю… |