Книга Роккаматио из Хельсинки, страница 18 – Янн Мартел

Музыка замедлилась. Альты и виолончели испускали спокойные лазоревые ноты. Похоже, сочинение на пару с автором переводило дух: Мортон отер левую руку о смокинг и облизал губы. Его напряженное лицо слегка перекосилось.

Ансамбль воспрянул на низких протяжных полутонах.

Мортон вновь повел соло. Вот теперь я не сумею передать своего впечатления. Наверное, существуют специальные термины, которые точно охарактеризуют его исполнение, но мне они неизвестны. Как сказать на музыковедческом языке, что из меня вынули душу и, подбросив ее в воздух, растеребили на ворсинки? Как сказать, что я жил и дышал в согласии с музыкальными взлетами и паденьями? Как обозначить ноты, что вихрятся иль колышутся, уподобляясь то угасающему трепетному шепоту, то когтистой тигриной лапе, и всякая, идеальная и смазанная, полна нежности, от которой щемит сердце? Как назвать звуки, что одновременно возносят и швыряют в бездну, возвеличивают и сокрушают?

И вот в сем блаженном страдании возникла диссонирующая скрипка. Она звучала менее полминуты. Оркестр изливался парящей синевой, зеленью и желтизной, когда вдруг на высоких красных нотах Мортон взлетел в поднебесье, а затем на низких черных ринулся в преисподнюю. Если звук способен выразить чувство, то именно это и произошло: глубокое переживание стало слышимым, сильное чувство идеально перевоплотилось в звук, а потом вновь стало чувством. В те секунды меня охватила глубочайшая, рвущая душу скорбь, я с головой окунулся в муку.

Вдруг диссонирующая скрипка смолкла, ансамбль резко перешел на однообразную нотную зыбь. Внезапный сбой, попытка вернуться в прежнее русло. Но Мортон вконец растерялся — он беспрестанно ошибался, а затем, сдавшись, прекратил игру и понуро замер, в левой руке зажав скрещенные скрипку и смычок. Несмотря на отчаянные усилия дирижера выправить курс, вскоре и другие партии разбрелись кто куда, безнадежно заблудившись. В зале царил мутный серый звук. Один за другим музыканты оставляли позиции, последним отступил Стюарт, первая скрипка. Зал окутало тишиной.

Будто разжалась чья-то хватка, позволив рухнуть обратно на стул. Сердце мое колотилось, я громко дышал открытым ртом. Хотелось взлететь на сцену к Мортону, только что сотворившему нечто беспредельно мощное и прекрасное, чему я был свидетелем.

Никто не аплодировал. Висела наэлектризованная тишина. Казалось, дотронься до стен или пола, и они вздрогнут.

В зале зажегся свет. Я не шелохнулся. В моем бытии пали все преграды, я наслаждался изумительным чувством свободы, чувствуя себя опустошенным, распахнутым, преображенным.

Постепенно я стал воспринимать посторонние звуки — чей-то судорожный вздох, ерзанье, скулеж овчарки. Потом зрители начали тихонько расходиться, словно после церковной службы. Музыканты гуськом покинули сцену. Мортон ушел третьим.

Я все сидел. Огляделся. Театр изменился: теперь он казался не руинами, но величественным храмом.

Вошел чернокожий кассир. Кроме меня, зрителей не осталось. Негр стал шумно складывать оранжевые стулья. Я решил помочь. Убрав штук пятнадцать, счел, что заслужил небольшую беседу:

— Великолепная пьеса.

Чернокожий сложил четыре стула и лишь тогда буркнул:

— Угу.

Я убрал еще пять стульев:

— У него есть записи?

— Нету.

Очередная пятерка.

— А другие сочинения?

— Нет. Единственное, на что сподобился.

Следующая пятерка.

— Он женат?

Дурацкий вопрос. Не знаю, почему я его задал. Первое, что пришло в голову безотносительно к музыке. Путаное желание узнать о связи Мортона с миром.

— Женат? — переспросил негр, впервые глянув в мою сторону. — Ага, повенчан. С бутылкой.

«Лучше оставить его в покое», — подумал я, на прощанье оглядывая зал.

— Спасибо. Всего доброго.

Чернокожий не ответил. Я вышел в фойе.

За столиком инвалид пересчитывал выручку. Глянув на меня, он кивнул. Я подождал, пока закончится пересчет десяток.

— Замечательная пьеса.

— Понравилось? — улыбнулся инвалид. — Жалко, не доиграли.

Он казался дружелюбнее. Выговор выдавал в нем южанина, высокий голос был чуть надсаден, как при ангине.

— По-моему, и так вышло здорово.

— Да-да, полностью согласен. Так тоже отлично.

— Еще что-нибудь он сочинил?

— О да, конечно. Но больше ничего столь законченного.

Инвалид стал пересчитывать пятидолларовые банкноты.

— Хороший сбор?

— Как раз хватит, чтоб расплатиться за смокинги и стулья.

— Всегда здесь выступаете?

— Нет, обычно играем в школьном актовом зале, но ради Джона решили устроить концерт в настоящем театре. Понимаете, это была премьера.

— Я видел в программке. Хорошо бы сделать запись. Честно, это было нечто.

— Конечно, хорошо бы. Но тяжко, тяжко. Мы не профессионалы, а классическая музыка плохо продается. Однако Билли еще раз попытается.

Он принялся считать однодолларовые купюры. Позади меня кто-то кашлянул. Я обернулся.

Джон Мортон. Простые мешковатые брюки, в тон им зеленая рубашка. В одной руке скрипичный футляр, в другой — пластиковый пакет. Одно дело видеть его на сцене и совсем иное — вот так, рядом. Оробев, я отшагнул в сторону.

— Привет, Файф, — сказал Мортон. Его выговор был близок к канадскому.

Инвалид отвлекся от пересчета.

— Привет, старина. Классный концерт, ей-богу, классный.

— Не думаю.

— Да чего ты? Вот, мы только что говорили, как все было здорово, правда? — Файф взглянул на меня.

— Да, ничего подобного я не слышал. Невероятно!

— Но я ж не закончил. И…

— Это совсем неважно! — перебил инвалид. — Все равно вышло превосходно!

Я энергично кивнул. Широкое лицо Мортона приковало мой взгляд.

Музыкант недоверчиво покачал головой и, поставив футляр на столик, протянул инвалиду пакет.

— Возьмешь?

На пакете с надписью: «Прокат смокингов», был изображен лис в вечернем наряде. Я впился взглядом в футляр. Казалось, в нем спрятан хищный коричневый зверек, покорный лишь рукам дрессировщика.

— Давай. — Файф раскрыл пакет. — Здесь всё?

— Да.

— Лады. — Инвалид откинул пакет к кучке таких же возле кресла.

— Спасибо. Ну, пора бежать. — Взъерошив волосы, Мортон шагнул к выходу.

— Было здорово, Джон, — сказал инвалид.

— Где Билли?

Файф кивнул на дверь в зал.

— Чего он там?