Книга Жизнь, по слухам, одна!, страница 21 – Татьяна Устинова

Минеральной воды?..

Глеб моргнул – отчасти из-за красотищи, отчасти из-за гостеприимства, отчасти из-за аппетитности блондинкиного бюста, который был прямо у него перед носом.

– Как – располагайтесь?! Мы должны встретиться с… – тут он специально заглянул в папку, словно позабыв имя-отчество человека, вознамерившегося держать его в приемной, – Вадимом Григорьевичем в десять часов, и располагаться мне некогда.

– Придется немного обождать, – сладким полушепотом, словно о чем-то очень интимном, сообщила блондинка, и бюст качнулся у Глеба перед глазами. – Вадимгригорьича еще нет, но он звонил и сказал, что через несколько минут будет. Пробки в городе просто ужасные!..

– Несколько минут – это сколько? Час? Полтора?

– Нет-нет, что вы! – перепугалась блондинка. – Буквально несколько минуточек придется обождать. Вадимгригорьич будет очень, очень скоро!

Почему-то она выпаливала имя шефа как скороговорку.

– Может быть, все-таки кофейку?.. И вы располагайтесь!

Глеб от кофе отказался и «располагаться» тоже не стал, решив, что стоя будет вернее действовать секретарше на нервы.

…Ну почему у подобных начальников секретарши обязательно блондинки и обязательно грудастые? Уж столько говорено-переговорено на тему «начальник и секретарша», столько анекдотов придумано, столько юморесок написано, столько сценок представлено разухабистыми юмористами, а еще больше юмористками, столько книжек выпущено, и переводных, и писаных в отечестве, а дело все ни с места! И, главное, всегда одно к одному – парадное, облицованное черным мрамором, львы с унылыми мордами, в приемной малахит, а у секретарши – бюст. Бывает еще один вариант, так сказать, на западный манер. Это когда мрамор белый, львов никаких нету, а есть некая сложная конструкция в центре просторного холла – потолок непременно сверкает тысячью мелких ослепительных лампочек. А на стене, супротив конструкции, обязательная бронзовая табличка: «Скульптура „Вечная мысль“. Подарок Б. Кокошина», панорамные лифты, и тогда уж секретарша брюнетка, с волосами, затянутыми в пучок – туда же затянуты часть лба и щеки, – и в очках.

Очки, как всем известно, придают облику утонченную интеллектуальность.

Ох, грехи наши тяжкие!..

Блондинка возилась за своим столом, встряхивала волосами, время от времени обращала взор к компьютеру, но все больше ловила свое отражение в полировке деревянной стенной панели, и лицо у нее становилось счастливым – от любви к себе и от радости смотреть на свое собственное изображение.

В этот момент, должно быть от раздражения или в противовес этой красотке, Глеб почему-то вспомнил о Кате Мухиной. Вот кто решительно не любил себя и не испытывал никакой радости от своего внешнего вида! Ей было лет шестнадцать, когда все подруги, вдруг осознав свою девичью власть над мальчишками, стали осторожненько, примериваясь, ею пользоваться, а у Кати были очки, «конский хвост», кроссовки сорокового размера и вечная книжка, засунутая под сиденье папиной служебной машины. Когда машина ехала, Катя смотрела в окно. Как только останавливалась, Катя – опля! – выуживала из-под сиденья книгу и утыкалась в нее носом. Она уже тогда была близорука и щурилась, как крот, внезапно извлеченный из норы на свет божий.

Глеб Петрович вчера заботливо посадил ее в такси, три раза повторил водителю адрес и лживым заботливым тоном попросил ее позвонить, как только она доберется до дому, – тоже раза три попросил, наверное. И визитку свою всунул в ее холодную ладошку!.. Конечно, она не позвонила. Впрочем, он и не ждал. Лег спать и проспал до утра.

– Вадимгригорьича пока нет, – грудным полушепотом сообщила в трубку секретарша, Глеб взглянул на нее. – Как только он появится, я сейчас же вас с ним соединю!..

– Соедините меня с ним, – попросил Глеб, которого рассмешил грудной полушепот, должный производить в собеседнике некое короткое замыкание. – Я знаю, вы можете!

– Что… могу? – спросила секретарша и откинула волосы за плечо. Некоторое время она смотрела Глебу в лицо, но быстро отвлеклась – у него за плечом в стенной панели маячило ее отражение, очень красивое, и она опять залюбовалась.

– Але-е! – Глеб обеими руками оперся о стол перед носом у секретарши. – Гараж! Вы меня слышите или вы меня не слышите?

Секретарша обиделась. Убрав с края стола антикварный чернильный приборчик, за который наклонившийся Глеб цеплял шарфом, она осведомилась, зачем он на нее кричит.

Глеб сказал, что не кричит, но у него очень мало времени, и на место чернильного приборчика пододвинул телефон и кивнул на него.

– А это… зачем? Зачем вы трогаете… чужие вещи?

– Звоните, – предложил Глеб, взглядом не отпуская ее взгляд, чтобы она, боже сохрани, не уставилась опять на свое отражение. – Звоните шефу и соединяйте меня с ним. Говорите, что дело не терпит отлагательств. Говорите, что посетитель хам и бандит. Ну? Вперед!

Девушка, как завороженная, потянулась к телефону правой рукой. Левой она оберегала чернильный приборчик.

– А вы… бандит?

– Звоните, звоните.

– А если я сейчас охрану вызову?

– Сначала вызовите шефа, – душевно попросил Глеб Петрович, – посредством телефонного аппарата, вот этого! А уж потом кого угодно.

– Э-э… Вадимгригорьич? Э-э, Вадимгригорьич, это Оля, да. Доброе утро. Да. Это Оля. Вы меня узнали? – Тут секретарша улыбнулась телефону призывной улыбкой и сделала движение, пытаясь поймать свое отражение в телефонной пластмассе. – Это Оля. Вы меня узнали, Вадимгригорьич? А вы когда приедете? А? Слышно плохо, что-то со связью, Вадимгригорьич! Я хотела спросить, вы когда…

Тут Глеб, которого перестала развлекать секретарша с ее скороговоркой и «Вадимгригорьичем», твердой рукой вынул у нее из ладошки теплую, сладко пахнущую духами трубку и сказал веско:

– Доброе утро, уважаемый. Моя фамилия Звоницкий, мы с вами договаривались на десять. Сейчас восемнадцать минут одиннадцатого. У вас есть часы?

Сладкая трубка молчала, а секретарша в волнении приподнялась с кресла, так что короткая юбочка задралась, обнажив молочное, обтянутое нейлоном бедро, и вся подалась к Глебу, и даже руки протянула молитвенно, словно умоляя наглеца вернуть ей «Вадимгригорьича».

Глеб отошел от нее к окну.

Там, на воле, вздымалось серыми волнами море питерских крыш, тускло светился вдалеке кусок Исаакиевского купола, и плотный северо-западный ветер разорвал низкие асфальтовые облака, и в рваных прогалинах высоко-высоко светилось ослепительное ледяное небо.

Хорошо на воле!..

– А вы откуда, простите? – осведомились у Глеба в трубке.