Книга Время ацтеков, страница 29 – Владимир Лорченков

– …и этот мужик достоин восхищения, – смеется она, – потому что он ловкий пройдоха, – улыбается она, и ее «Секс» заканчивается вслед за моим.

– По твой логике, – пытаюсь я спорить с тем, что давно принял за истину, – никакая наука вообще не нужна!

– От математики до медицины, – прикрываюсь я научными достижениями человечества, зная, что это нечестно.

– Эй, эй, – смеется она.

– Ми-и-илый, – тянет она.

– Не стоит прикрываться научными достижениями человечества, – говорит она.

– Это нечестно! – восклицает она.

– Мы не рассматриваем необходимость науки как таковой, – безжалостна она.

– Я для этого чересчур глупа, я же обычная медсестра, помнишь? – смеется она.

– Мы говорим об одном, отдельно взятом молодом человеке, – говорит об одном, отдельно взятом молодом человеке она.

– Ничем толком не занятом, но вполне устроенном, – перечисляет она, – который даже не ученый!

– Ты даже не ученый, мать твою! – перевешивается она.

– Ты, мать твою, об этих своих ацтеках только в книжках и читал, – морщится она.

– Ну и что? – устало спрашиваю я.

– Да девяносто процентов моих сверстников мечтают о том, чтобы так устроиться, – говорю я.

– И устраиваются! – развожу руками я.

– Зато это дает мне возможность ЖИТЬ, – говорю я.

– Не тратить себя на восьмичасовой онанизм так называемой мыслительной работы или на восемь часов рабского труда медсестры, – пытаюсь я быть жестким.

– А жить, – ликую я, – гулять, думать о том, что мне интересно, разговаривать, смотреть, дышать, трахать, в конце концов, трахать тебя! – кричу я.

– Спасибо, – смеется она.

– Но мужчина, у которого нет цели, – говорит она.

– Тускнеет, – сожалеет она.

– Отсюда и эта твоя страсть к постелькам погорячее, – подмигивает она.

– Чем преснее жизнь, тем больше хочется подперчить ее, и там, – похлопывает она себя по лобку, – особенно. Правда?

– А, – машу я рукой.

– Мужчина без цели тускнеет, как меч, не вынутый из ножен, – суровеет она.

– Ну, или, возвращаясь к теме ацтеков, – говорит она, – как жертвенный нож, так и не попавший в грудную клетку человека.

– И ты сам это знаешь, – торжествует она.

– Я сам это знаю, – признаю я.

– Вполне возможно, мне еще предстоит узнать себя, – говорю я.

– Вполне возможно, – грею я «Отвертку», – я смогу писать.

– Или что-то в этом роде, – рассуждаю я.

– Я жила с писателем, ни черта у тебя не получится, – качает она головой.

– Проза – это ад, говорил он и, ей-богу, был прав, – вспоминает она.

– Только забывал добавить, что это ад для всех вокруг того, кто эту прозу пишет, – говорит она.

– Плевать, я для примера, – говорю я, – картинки рисовать, что-то делать в общем, а пока я ни черта не делаю, и меня это устраивает, – упрямо говорю я.

– Ох, – роняет она стакан.

Стекло осыпает ее башмаки, и я наклоняюсь, чтобы поцеловать носок Жениной туфли. Она с удовольствием подставляет ногу. Может быть, у меня получится научиться любить – как дело своей жизни, думаю я. Меня бы за стакан давно уже выгнали, но что-то в глазах Жени, что-то мерцающее, что-то от обсидиана, ножей и плясок у костров вокруг подножий пирамид, – что-то заставляет бармена скакать вокруг нее, источая запах желания.

– Ах, мальчики, – роняет она еще и слова.

– Вот из-за того, что вам нечем заняться, – сожалеет она.

– Вы и вырезаете друг другу сердца, – говорит она.

У меня сжимается сердце.

Бармен, мудак, смотрит на нее с обожанием, и я ревную.

– Я ревную, – сообщаю я ей.

– Это хорошо, – говорит она.

– Значит, ты еще не потерян, – сообщает она.

– Это ты о чем? – спрашиваю я.

– Пьяного скандала не избежать, – хихикает она.

– Извини, – говорит она и рукавом промокает губы.

– Говори уж, – прошу я.

– А разве ты сам не понимаешь? – улыбается она.

Я вдруг понимаю. Ты ненастоящий, мерцают ее глаза, и я очень отчетливо представляю себе полную Луну и понимаю, что наступило полнолуние. Наступило? Интуиция меня всегда подводила. Но не сегодня. Нет. Луна устроила прилив моей крови. Она поднимается все выше. Я сглатываю и чувствую соль на губах.

– Я-то ненастоящий? – почему-то вслух спрашиваю я, хотя она-то ничего такого не сказала, по крайней мере вслух.

– Конечно, – спокойно кивает она.

– И убеждаешь себя в обратном, – говорит она.

– Для ненастоящего я трахаю тебя чересчур задорно, – смеюсь я.

– Вот видишь, – спокойно говорит она.

– Пытаешься убедить, и еще как, – говорит она.

– Будь ты настоящим, ЖИВЫМ человеком из плоти и крови, с сердцем в груди, – объясняет она.

– Тебе бы не требовалось подстегивать себя всей этой эквилибристикой в постели, – говорит она.

– Которая есть не что иное, как стремление сесть на грудь другому живому существу и вырвать, пусть и образно, его сердце, – усмехается она.

– Еще тебе бы не было нужды в поясе из женских скальпов, – объясняет она.

– Ты ведь вовсе не бабник, – полуспрашивает она.

– Всего лишь пытаешься убедить себя в том, что ты такой, потому и носишься по бабам, – говорит она.

– А все почему? – спрашивает она.

– А все потому, – отвечает она.

– Что тебе нужны регулярные доказательства своего существования, потому что ты не уверен в том, что оно есть, – кивает она.

– Нужны, как прокаженному – боль, – сравнивает она.

– Как голодному еда, – ошибается она.

– Как вампиру кровь, – поправляется она.

– Как божеству жертва, – говорит она.

Я говорю:

– Между прочим, я тебе еще ни разу не изменил.

– Это временно, – машет рукой она.

– Пока не приелась, – объясняет она.

– А потом ты или будешь мне изменять, или я стану жить с совершенно ненастоящим человеком, – предсказывает наше будущее она, глядя в зеленый стакан как в жертвенное болото с ядовитыми испарениями.

– С вампиром, который типа бросил это грязное дело, – вещает она, – и принципиально пьет только крысиную кровь, – смеется она надо мной.

– Но вампиром от этого быть не перестает, – говорит она.