Онлайн книга «Охотник»
|
– Желтые хризантемы, – сказала она глубоким грудным голосом. – Желтые… Сквозь щель в шторах тек лунный свет… в этом нереальном свете лежали на полу спальни хризантемы. Вероника перевернулась на живот, потянулась за сигаретой. Огонек зажигалки осветил лицо без косметики, морщинки в углах глаз, миниатюрный кулончик – символ Водолея – на золотой цепочке. Огонек зажигалки погас, вспыхнула сигарета. – Зачем ты приехал? – спросила Вероника. – Ты сказала: немедленно приезжай. – Когда я говорила: не уезжай, – ты меня услышал? Он сел, взял со столика пачку "мальборо", спросил: – Ты замужем? – Была… зачем ты позвонил? – Извини, – сказал он и поднялся. – Куда ты? – Хочу поставить цветы в воду… погибнут. – Ставь-не ставь – все равно погибнут. Он не обратил внимания на эти слова, подобрал цветы с полу и вышел. В кухне он положил цветы в раковину, открыл кран с холодной водой. Потом опустился на стул, прикурил и долго смотрел, как сигаретный дым растворяется в лунном свете. Вспыхнуло электричество, Гурон повернул голову – в двери стояла Вероника. Молочно-матово светилась кожа под незапахнутым халатом. – Выпьем за встречу? – спросила она. – Да… да, конечно. Я вез шампанское, но… меня ограбили. – Тебя? – спросила она, широко раскрывая глаза. – Тебя ограбили? – Но у меня есть водка, – торопливо произнес он, понимая, что говорит что-то не то. Вероника опустилась на табуретку, стряхнула пепел с сигареты и засмеялась. – Почему ты смеешься? Она продолжала смеяться, и в этом смехе было что-то неправильное. – Почему ты смеешься? Она смахнула слезинку, затушила сигарету и сказала: – Какая водка? Ну какая водка, Жан? Мы будем пить виски. Мне подарили замечательный шотландский виски… горе ты мое! – А кто тебе подарил? – Да какая разница? – беспечно произнесла она. – Мы просто будем пить хороший виски. – Виски – он? – зачем-то спросил Гурон. – О, господи! О чем ты спрашиваешь!.. тебе это надо? – Не знаю. – Вообще-то, согласно нормам русского языка, виски – несклоняемое существительное среднего рода, то есть – оно. А вот Вертинский считал, что виски – это он. Я больше верю Вертинскому. – Кому? – Александру Николаевичу Вертинскому. Он пел: "Как хорошо с приятелем вдвоем сидеть и пить простой шотландский виски". Вероника посмотрела на Гурона долгим-долгим взглядом и сказала: – Сейчас мы с тобой, Жан, будем пить виски. Я принесу, а ты пока достань бокалы… помнишь, где стоят? Гурон помнил. Он поднялся с табуретки и вдруг подумал, что совершенно гол… раньше он не стеснялся наготы в присутствии Вероники, а сейчас вдруг… – Что это? – спросила она за спиной. – Что? – произнес он, оборачиваясь. – Что это? – глухо повторила она, с ужасом глядя на Гурона… на рваные багровые рубцы на левом боку и ноге. Он понял, почему ему мешает собственная нагота. – Это? Это… немного не повезло – упал, – сказал он правду… почти правду… маленькую-маленькую долю правды. Вероника закрыла лицо руками и заплакала – жалобно, по-бабьи. Он присел рядом, обнял за плечи и стал успокаивать, что-то шептать в ухо. Сам понимал – ерунду, банальщину… ее тело под халатом вздрагивало. Хотелось как-то пожалеть, но он давно забыл, как это делают. Они пили "дикую курицу". [44] Виски отдавал торфом и солодом. – Где же ты был, Жан? – спросила Вероника. Где я был? Вы все задаете один и тот же вопрос… Один и тот же. Один. И тот же. Где я был? А где, черт возьми, я был?! …- где же ты был, Жан? – В командировке. – Не хочешь говорить? Гурон затянулся сигаретой… сильно, глубоко… – Хочешь, я останусь? – сказал он вдруг то, что не собирался говорить. – Совсем останусь. – Зачем? – Мы поженимся. – О-о, куда тебя понесло, мсье Жан… зачем? – Не знаю… но люди женятся… живут вместе. Детей рожают. – Глупости… глупости, глупости. Я, кстати, старше тебя почти на три года. – Какое это имеет значение? – Имеет, капитан, имеет… бабий век короток, Жан. Я скоро начну стариться, а ты… ты мужик видный, на тебя тетки внимание обращают. Я буду тебя ревновать, ты будешь раздражаться, потом начнешь тихо меня ненавидеть… кому это надо? – Вероника! – Плесни мне еще виски. Гурон налил в бокал коричневую жидкость, Вероника сделала глоток, посмотрела ему в глаза и сказала: – Ты опоздал, Жан. Ты опоздал на год… вернее – на жизнь. Я уезжаю. – Куда? – В Тель-Авив. – Куда-куда? – В Израиль. – А… надолго? Она посмотрела странным взглядом, и он вдруг понял. Он растерялся, он сказал: – Подожди, подожди… у тебя же отец русский. – Вот именно – отец. А национальность у нас, евреев, определяют по материнской линии. Помнишь, была раньше такая похабная поговорочка: ты – еврей, а мне не повезло?.. Мне повезло, Жан. Я уезжаю… В Тель-Авив. В Израиль. На историческую, как принято говорить, Родину, мой милый. – Но… почему? – Я не хочу больше здесь жить… в этой стране я не хочу жить. И не могу! Хватит, наелась уже! Досыта! Макашовы, баркашевы… "Память" эта поганая! Ждать, пока начнутся погромы? Увольте, я уезжаю. Пока еще не поздно. Пока "народ-богоносец" не обезумел вконец. Гурон сидел молча. Он ничего не понимал. Он еще ничего не понимал в этой новой реальности. Он вспомнил московского таксиста, который вез его в банк: "Товарищ, я вахту не в силах стоять, – сказал кочегар кочегару". – Что ты молчишь? – А что я должен сказать? – Я не знаю… скажи хоть что-нибудь. Он залпом выпил виски, бросил: – Ну… я пойду. – Куда? Куда ты пойдешь посреди ночи? – Домой… желаю тебе счастья на исторической Родине. Прощай. Он быстро оделся и ушел. Рыжеволосая женщина села на пол прихожей, похожей на вход в преисподнюю, и тихонько завыла. |