Книга Улица отчаяния, страница 14 – Иэн Бэнкс

— Слушай, а там ведь разрабатывают какой-то новый, без цвета и запаха, виски, чтобы конкурировал с водкой, верно? — сказал я, отхлебнув глоток «Столичной». В действительности это была чистая подначка, чтобы посчитаться с Макканном за его слепца в сортире, только ничего у меня не вышло.

— Да, — кивнул Макканн, — слышал я про такое. Сплошная тошниловка.

— Не знаю, — обиделся я. — А ты что, уже пробовал?

— А ты точно знаешь, что твой босс не покатит на тебя, что мы тут хлещем его бухло? — поинтересовался Макканн, то ли не расслышав, то ли игнорируя мой вопрос. Он крутил пустую пивную бутылку, рассматривая через нее одно из Амброзовых витражных окон.

— Да я же тебе говорил, — сказал я. И я ему действительно говорил. Макканн всегда это спрашивает, и я всегда говорю ему, что все путем. — Все путем, ему это до лампочки.

— Точно?

— Точно, точно. Сам-то он завязал. Сказал мне, бери сколько хочешь.

Макканн окинул взором ящики алкогольной продукции, нагроможденные в церкви наряду с прочими моими СЭВ-овскими трофеями, и задумчиво поскреб подбородок.

— Продать бы ведь мог, если самому не нужно.

— Не так-то это сразу. Растаможка… и все такие дела. А ему возиться неохота.

— Да, если он такой богатый… Ничего, если я… — Макканн показал мне пустую бутылку.

— Милости просим, — сказал я. Макканн встал и пошел за очередной бутылкой.

— А ведь я так ни разу и не видел этого парня, ты знаешь это, Джимми? Он что, вообще сюда носа не кажет?

— Последний раз он тут был… ну, с год назад. Или чуть больше.

— Так как там, говоришь, его фамилия?

Макканн открыл бутылку открывашкой, привязанной к концу скамейки, и приложился к горлышку.

— Уэйрд.

— Странная фамилия.

— Странный парень.

— А он не думает часом снести эту халупу и отгрохать здесь административный корпус?

— Не может. Здание должно остаться как оно есть, потому-то ему отдали его за гроши.

— А потом, наверное, еще и заложил, да?

— Не думаю, — сказал я, не совсем уверенный, прикалывается Макканн или всерьез. — Он же богатый. Оригинал.

— Ну да, — горестно кивнул Макканн, — если ты богатый, то ходишь в оригиналах, а если бедный, тебя тут же объявят психом и запихнут в психушку.

— Чин дает определенные привилегии.

— Вот то-то, дружище, и оно.

Некоторое время мы пили молча. Макканн снова окинул взором штабеля бухла.

— Все это очень здорово, но мне чего-то хочется пинту родного, крепкого. Сходим в «Грифон»?

— Пошли, самое время перекусить.

«Грифон» — это наша основная местная забегаловка: приличная, с дешевой едой, не испорченная наплывом клиентов, но достаточно оживленная. Я так никогда и не отряхнул со своих ног впитанные в детстве вкусы и упорно предпочитаю пироги, бобы и чипсы в «Грифоне» пятизвездному бифштексу аиpoivre [11] со сладким укропом, спаржей, courgettes [12] и молодой картошкой в «Олбани»… не говоря уж о том, что для «Олбани» пришлось бы переодеваться. А пожалуй что и в душ сходить. Мы изготовились к выходу в свет. Я собрал пустые бутылки и по пути к двери закинул их в ковш русского бульдозера. Прежде чем куда-то там идти, мне нужно было разжиться наличными.

— А на хрена ему все это хозяйство? — вопросил Макканн, указывая своей многоцелевой башкой на коммунистическую технику. Я распахнул маленькую дверку, прорезанную в одной из огромных — как на складе, в них без труда прошел бы двухэтажный автобус — дверей главного входа и оттащил Макканна от польского самосвала (полного пустых водочных бутылок).

— Это не его, — соврал я. — Это строители оставили.

— Ну да, конечно, — отозвался Макканн уже снаружи, застегивая куртку и с ненавистью глядя через улицу на сверкающий (тонированное зеркальное покрытие) фасад конторы «Бритойл». Когда я покупал церковь, здесь была попросту дыра, а в начале этого года на месте былой дыры вознесся административный комплекс. В аккурат к падению мировых цен на нефть и объявлению о сокращении штатов. Я остановился рядом с Макканном, глядя на искаженное отражение церкви в зеркальных, ступенчатых стенах.

— Кошмар и убожество, — констатировал Макканн. — Дыра и та была лучше.

— Ты дряхлый, ублюдочный реакционер, — сказал я, сбегая по ступенькам паперти на улицу.

— Реакционер? Я? А ты папист недорезанный! — Он догнал меня и пошел рядом. — Это не мы реакционеры, не такие, вроде меня, ведь что же тут реакционного в том, чтобы пытаться сохранить историческое наследие, пусть и такое, как простая дырка в земле; реакционеры — это все эти долбаные предприниматели и акционеры, пытающиеся подлатать капиталистическую систему, повернуть вспять неумолимую поступь истории, и какими бы красивыми словами ни пытались они…

Макканн долдонил про прогресс и регресс, акционеров и реакционеров, капитализм и коммунизм всю дорогу до банка, где я ссудил ему десятку.

А всю дорогу назад, к «Грифону», я думал о теледепеше Рика Тамбера, пытаясь угадать, о чем же это он желает побеседовать, а еще больше — тревожась, по какой это причине он сформулировал свою мысль таким образом — таким, как сформулировал.

Ведь к этому привыкаешь — к тому, как люди формулируют свои мысли, как они используют слова, привыкаешь и начинаешь понимать, на чем сделан акцент. Стараясь припомнить Рикову более-менее среднеатлантическую манеру выражаться, я не мог отделаться от ощущения, что если Рик пишет «Это будут хорошие известия», он, вероятно, имеет в виду, что «Это будут хорошие известия», в отличие от каких-то других, нехороших. А может, это просто мания преследования, обычное для меня дело.

Могло ли случиться нечто такое, о чем я все еще не знаю? Да запросто; я по возможности избегаю газет, телевизора и радио. А что касаемо моих Информационных Загулов, они случаются не так уж часто — раз в два месяца или около того.

В период Информационного Загула я беру напрокат несколько телевизоров, покупаю себе приемник и подписываюсь на все мыслимые и немыслимые газеты и журналы. Я читаю все подряд, я круглый день не выключаю радио, я смотрю по телевизору все, что показывают: мыло и рекламу, викторины и детские передачи. Добротный, полноценный Информационный Загул длится порядка недели, я выхожу из него с красными от недосыпа глазами и более-менее стойким отвращением к тому, что нам впаривают под маркой популярной культуры.

В промежутках между Загулами я читаю немногим меньше, но почти исключительно книги и журналы — журналы, где нет новостей. Таким образом, большую часть года я почти не соприкасаюсь с внешним миром; начнись, например, новая война, я узнаю о ней последним, когда на оконных стеклах появятся косые кресты из бумажных полосок, а по улицам потянутся нестройные колонны людей с тележками и детскими колясками.