Книга Ярость, страница 151 – Уилбур Смит

До сих пор Леон Гербштайн испытывал естественную неприязнь к Майклу Кортни. Вся его забота о парне свелась к тому, что он сунул его помогать Десу Блейку. Однако после ланча он стал внимательнее присматриваться к нему. Старому газетному волку не потребовалось много времени, чтобы заметить, как сильно улучшились статьи Деса Блейка, написанные на основе подготовленных Майклом материалов. И теперь, всякий раз проходя мимо стола Майкла, Гербштайн старался незаметно просмотреть его работу в машинке или в папке для вторых экземпляров.

У Гербштейна была способность опытного журналиста – он мог, бросив только один взгляд, просмотреть и усвоить содержание целой страницы; ему забавно было видеть, как колонка Блейка часто целиком повторяла написанное юным помощником и как часто оригинал был заметно лучше конечного списка.

Теперь он разглядывал Майкла, неловко стоявшего перед его столом. Несмотря на короткую модную стрижку и пестрый молодежный галстук, парень приятно выглядит, у него сильный решительный подбородок и чистые умные глаза. Возможно, слишком худой для своего роста и чуть неуклюж, но за то недолгое время, что он провел в газете, мальчишка заметно возмужал и приобрел уверенность в себе.

Неожиданно Леон понял, что он жесток и что это разглядывание причиняет мальчику ненужную боль. Он взял машинописный листок, лежавший перед ним, и толкнул его по своему неприбранному столу.

– Вы писали? – грубовато спросил он, и Майкл, обороняясь, схватил листок.

– Я не хотел, чтобы кто-нибудь это читал, – прошептал он, потом вспомнил, с кем говорит, и покорно добавил: – сэр.

– Странно. – Леон Гербштайн покачал головой. – А я всегда считал, что в нашем деле пишут, чтобы прочли другие.

– Я просто практиковался.

Майкл спрятал листок за спину.

– Я внес кое-какую правку, – сказал Гербштайн, и Майкл рывком поднес листок к глазам и стал беспокойно разглядывать его.

– Ваш третий абзац излишен, а «шрам» лучше, чем «рубец», – в остальном напечатаем как есть.

– Не понимаю, сэр, – выпалил Майкл.

– Вы избавили меня от необходимости писать завтрашнюю передовицу.

Гербштайн протянул руку, отобрал у Майкла листок, положил в свою папку и занялся другой работой.

Майкл стоял, разинув рот. Прошло целых десять секунд, прежде чем он понял, что его отпустили. Тогда он попятился и осторожно закрыл за собой дверь. Ноги сами отнесли его к столу и подогнулись под ним. Он тяжело сел в свое вращающееся кресло и потянулся за сигаретой. Пачка была пуста, он смял ее и бросил в корзину для бумаг.

Только тут до него дошло все значение случившегося, его охватил озноб и чуть затошнило.

– Передовица, – прошептал он, и его руки задрожали.

Десмонд Блейк за своим столом негромко рыгнул и спросил:

– Где заметки об этом американском парне, как там его зовут?

– Еще не закончил, мистер Блейк.

– Слушай, парень. Я тебя предупредил. Хорош ковырять в заднице, если хочешь здесь чего-нибудь добиться.

На следующее утро Майкл поставил будильник на пять утра и вышел на улицу, набросив на пижаму плащ. На углу улицы он ждал вместе с мальчишками, пока из фургона с надписью «Мейл» не выбросили пачки газет.

Сжимая в руке газету, он взлетел по лестнице и запер за собой дверь комнаты. Ему потребовалась вся храбрость, чтобы раскрыть газету на странице с редакционными материалами. Он дрожал от ужаса, полагая, что мистер Гербштайн мог передумать или что это просто был розыгрыш.

Под гербом «Мейл», на самом верху полосы, большими буквами было напечатано: «МУЧЕНИК РОДИЛСЯ».

Он быстро просмотрел статью, потом начал сначала и прочел ее вслух, произнося каждое слово, пробуя его на язык, как редкое благородное вино. Раскрыв газету на редакционной статье, он поставил ее рядом с зеркалом, когда брился, потом взял ее с собой в греческий ресторан быстрого питания, где завтракал каждое утро, и показал мистеру Косте. Тот вызвал с кухни жену.

– Эй, Майкл, вы теперь важная шишка, – обняла его миссис Коста; от нее пахло жареным беконом и чесноком.

Ему позволили воспользоваться телефоном в задней комнате, и он дал оператору номер Вельтевредена. После второго звонка трубку взяла Сантэн.

– Майки! – радостно воскликнула она. – Где ты? Ты в Кейптауне?

Он успокоил ее и прочел статью. Наступила долгая тишина.

– Передовица, Майкл? Ты меня не разыгрываешь? Я тебе этого никогда не прощу.

После его заверений Сантэн сказала:

– Не могу вспомнить, что так взволновало бы меня в последние годы. Позову твоего отца, ты должен рассказать ему сам.

Трубку взял Шаса, и Майкл прочел статью и ему.

– Это ты написал? – спросил Шаса. – Отлично написано, Майки. Конечно, я не согласен с твоим заключением: Гаму должны повесить. Однако ты почти убедил меня в обратном. Сможем поговорить об этом, когда встретимся в следующий раз. А пока поздравляю, мой мальчик. Возможно, ты все-таки принял верное решение.

Майкл обнаружил, что стал в редакции кем-то вроде небольшой знаменитости – даже редактор отдела остановился у его стола, поздравил и несколько минут обсуждал с ним статью, а хорошенькая маленькая блондинка в приемной, которая раньше даже не подозревала о его существовании, улыбнулась и поздоровалась с ним, назвав по имени.

– Послушай, малыш, – сказал ему Десмонд Блейк. – Раз перднешь – целый скотный двор не заменишь. В будущем я не хочу, чтобы ты передавал статьи через мою голову. Все дерьмо, что ты напишешь, сначала идет ко мне на стол, ясно?

– Простите, мистер Блейк. Я не…

– Да! Да! Я знаю, что ты этого не хотел. Только ничего о себе не воображай. Не забывай, чей ты помощник.

Сообщение о помиловании Мозеса Гамы вызвало в редакции адский переполох, и продолжалось это целую неделю. Майкла тоже втянули в это, и иногда его рабочий день заканчивался в полночь, когда начинали работать печатные станки, а начинался на следующее утро, когда на улицах появлялись первые газеты.

Однако он обнаружил, что возбуждение высвободило в нем неограниченные запасы энергии и он никогда не уставал. Он научился работать быстро и аккуратно, а его слова постепенно приобрели ловкость и гладкость, которые были очевидны ему самому.

Через две недели после помилования Гамы редактор снова пригласил его в свой кабинет. Майкл научился не стучать в дверь: всякая трата времени раздражала Леона Гербштайна и заставляла его воинственно рычать. Майкл сразу вошел, но, так как не полностью освоил усталый цинизм, который, как он знал, отличал всякого матерого журналиста, с радостным нетерпением спросил:

– Да, мистер Гербштайн?

– Что ж, Майки, у меня есть кое-что для тебя.

Всякий раз, как мистер Гербштайн называл его по имени, Майкл испытывал радостное потрясение.