Книга Любовь и зло, страница 32 – Энн Райс

Только не забывайте, что я сказал вам с самого начала: Лионелло не был виноват. Я знал Лионелло! Я, как уже тоже говорил, любил его. Разве возможно, чтобы человек интеллектуальный и прекрасно воспитанный, обожающий музыку и поэзию, стал бы осквернять образ Мадонны, да еще и трижды? И если вам нужны другие доказательства лживости обвинения, представьте, что он принародно совершил богохульство хотя бы один раз. Разве ему позволили бы дойти до второго образа Мадонны, а до третьего?

Однако безумие правило тогда во Флоренции. Савонарола становился все сильнее. Медичи теряли влияние.

И вот несчастному Лионелло был вынесен приговор. Лионелло, которого я знал, как вы понимаете, знал и любил не меньше, чем Джованни, своего учителя, знал и любил, как друга моего сына Виталя, который сидит сейчас с нами!

Синьор Антонио умолк, как будто не желая рассказывать дальше. Все хранили молчание. И только теперь я понял, что призрак затих. Призрак больше не буйствует.

Не знаю, осознали ли это остальные, потому что все внимательно смотрели на синьора Антонио.

— И что это был за приговор? — спросил отец Пьеро.

Снова повисла тишина. Никто во всем доме не грохотал, не топал и не швырял предметы.

Я не стал обращать на это внимание присутствующих. Я напряженно ждал.

— Было объявлено, — сказал синьор Антонио, — что Лионелло приведут сначала на Сан-Нофри, на угол госпиталя Санта-Мария Нуова, к образу, над которым, как было заявлено, он надругался сначала, где ему отрубят руку. Что и было сделано.

Лицо Виталя превратилось в недвижную маску, губы побелели. Никколо был просто в ужасе.

— Оттуда, — продолжал синьор Антонио, — толпа потащила молодого человека к изображению пьеты Святой Мариина Кампо, где ему отрубили вторую руку. Далее его собирались отвести на место третьего предполагаемого преступления, к Мадонне церкви Ор-Сан-Микеле, чтобы там выколоть ему глаза. Однако толпа, которая к этому моменту разрослась примерно до двух тысяч человек, не стала дожидаться последнего акта казни несчастного юноши. Его вырвали из рук стражников и искалечили на том же месте.

Два священника сидели понурившись. Отец Пьеро качал головой.

— Да смилостивится Господь над его душой, — проговорил он. — Толпа во Флоренции всегда была страшнее толпы в Риме.

— Неужели? — переспросил синьор Антонио. — Молодой человек, с обрубками вместо рук, с вырванными глазами, изломанный, цеплялся за жизнь еще несколько дней. У меня в доме!

Никколо отвел взгляд, качая головой.

— И я стоял перед ним на коленях вместе с его рыдающим отцом, — продолжал синьор Антонио, — а после того как мы похоронили тело некогда красивого молодого человека, каким был Лионелло, я настоял, чтобы Джованни уехал вместе со мной в Рим.

Казалось, Савонаролу ничто не остановит. Вскоре иудеи были совершенно изгнаны из Флоренции. В Риме же у меня имелось много домов, а также связи с папским двором, а папа никогда не допустил бы подобной дикости в священном городе, во всяком случае, так мы надеялись и молились об этом. И маэстро Джованни, дрожащий, потрясенный, едва ли способный говорить или думать, проглотить хотя бы каплю воды, поехал со мной, чтобы обрести здесь спасительное убежище.

— Так это ему, — спросил отец Пьеро, — вы отдали этот дом?

— Да, именно ему я передал собранную библиотеку, предоставил кабинет для работы и обещал найти студентов, которые захотят приобщиться его мудрости, как только дух его немного окрепнет. Старейшины из иудейской общины устроили в верхнем этаже дома синагогу и собирались здесь, чтобы молиться вместе с Джованни, дух которого был настолько сломлен, что он не осмеливался выходить на улицу.

Но разве может когда-нибудь исцелиться отец, видевший чудовищную гибель сына?

Синьор Антонио обвел взглядом священников. Взглянул на Виталя, затем на меня. Посмотрел на своего сына, Никколо.

— Не забывайте о моей раненой душе, — прошептал он. — Потому что я и сам очень любил юного Лионелло. Он был моим близким другом, Никколо, таким же, как Виталь для тебя. Он был моим наставником, когда у учителя кончалось терпение возиться со мной. Это с Лионелло мы вместе сочиняли стихи за столом в таверне. Лионелло играл на лютне, как и ты, Тоби, а я видел, как его руки отрубили и бросили псам, словно падаль, а его тело рвали на части, пока не вырвали в итоге глаза.

— Лучше бы он умер, несчастная душа, — проговорил отец Пьеро. — Пусть Господь простит тех, кто сотворил с ним такое.

— Да, пусть Господь их простит. Ибо я не знаю, сможет ли их простить Джованни, смогу ли их простить я.

Джованни же жил в этом доме, словно призрак. Не тот призрак, который разбивает о стены бутылки и грохочет дверьми, не тот, который швыряется чернильницами и катает по погребу бочки. Он жил так, как будто у него не осталось души. Как будто внутри его поселилась пустота, а я-то с утра до ночи толковал ему о лучших временах, о будущем благополучии, о том, что он, может быть, даже женится снова, поскольку жена его умерла несколькими годами раньше, что у него, может быть, будет другой сын.

Антонио умолк и покачал головой.

— Наверное, я зря об этом заговаривал. Вероятно, мои слова задели его сильнее, чем я предполагал. Но только он с тех пор держал все свои самые дорогие книги и немногие ценности при себе, никогда не заходил в библиотеку, никогда не чувствовал себя непринужденно рядом со мной. Наконец я оставил мысль вернуть его к жизни, уже не надеялся, что он почувствует себя здесь как дома, и я переехал к себе, хотя и навещал Джованни как можно чаще. Из всех возможных мест в доме я каждый раз заставал его в погребе, откуда он отказывался выходить, пока не убедится, что я пришел совершенно один. Слуги говорили, что он спрятал в подвале все свои главные сокровища и некоторые самые ценные книги.

Джованни был конченым человеком. Ученый в нем погиб. Воспоминания стали для него слишком болезненными. Настоящего для него не существовало.

А затем наступила Страстная неделя, как это бывает каждый год, и все иудеи в городе, как и обычно, сидели, запершись, по домам, подчиняясь требованиям закона. И разного рода мерзавцы, дураки, быдло, как и всегда, распаленные жаркими великопостными проповедями, закидывали камнями дома иудеев, проклиная их за убийство нашего Господа Иисуса Христа.

Я был уверен, что все это никак не коснется Джованни, ведь он жил в моем доме, мне и в голову не приходило, что он может хоть как-то пострадать, однако в Страстную пятницу за мной прибежали слуги. Толпа напала на дом, и Джованни вышел им навстречу, обливаясь слезами, завывая от бешенства, швыряясь камнями, потому что они швыряли камни в него.

Мои стражники пытались положить конец побоищу. Я же сумел увести Джованни в дом.

Однако его отчаянный поступок разжег настоящий бунт. Уже сотни человек осаждали дом, колотили по стенам, грозили разнести его по кирпичику.