Книга Любовники чертовой бабушки, страница 15 – Людмила Милевская

— Не может быть, — сказала я, выпив нервных лекарств, — этого просто не может быть.

Видимо, мой муж знал толк в лекарствах, потому что капли подействовали. Я пришла в себя и полезла под антикварный диван. Никакой крови там не было, хотя дело так и не дошло до влажной уборки — труп помешал, он выпал из шкафа.

Я метнулась в прихожую и (не чудо ли!) обнаружила свои шлепанцы, о пропаже которых так подробно жаловалась Ганусе. Поход в ванную увенчался полным провалом. Мой халат, в отсутствие которого так долго не могла поверить Гануся, лежал на своем обычном месте: между стиральной машиной и полочкой для белья.

— Что все это значит? — добила меня резонным вопросом Гануся.

Она не смирилась с потерей моей лисьей шубы, кожаной юбки и французских сапог и кипела негодованием:

— Где твой труп, черт побери?! Или его мне найди, или тебя пришибу и потащу голой в парк на скамейку!

Угроза серьезная для любого, кто знает мою Ганусю.

— Сама ничего не пойму, — растерянно лепетала я. — Делает этот труп все что хочет, не считаясь ни с чьими интересами.

— Да-а, куколка, плохи твои дела, — прозрела Гануся, с болью вглядываясь в мое лицо. — Это все одиночество. От него у кого хочешь крыша поедет.

— Окстись, — подпрыгнула я, — только вчера развелась и, кабы не труп, была бы довольна. А может, и счастлива.

— Но труп появляется и исчезает, а это значит, что крыша твоя слегка съезжает. Надо решительно менять твою жизнь. Куколка, у тебя психическое расстройство, и я знаю причину.

— Ну? — содрогаясь, спросила я.

— У женщин так бывает от воздержания, — сокровенно поведала мне Гануся.

Я вздохнула, признаюсь, с большим облегчением, вздохнула и сообщила:

— Это не про меня. Вчера перед разводом имела прощание с мужем. Он так поразил меня, что я опять завела разговор о мире. Но он ни в какую.

— Почему?

— Сказал, что ему надоела моя нищенская зарплата. Он нашел приличную женщину, которая даст ему то, чего он достоин: бирюзовый «Майбах» и годовой абонемент в гольф-клуб на Канарах.

— Кошмар! — ужаснулась Гануся и давай мне внушать:

— У тебя счастья не будет до тех пор, пока ты кормишь альфонсов. Нельзя быть добрячкой такой. Ты буквально все всем раздаешь. Вот скажи, зачем ты, дурища, обещала мне шубу, юбку и сапоги? Я и без шубы обязана лучшей подруге помочь. А как ты одариваешь мужчин, просто тошно смотреть! И еще потом всех убеждаешь, что это они одарили тебя.

— Не правда, — пискнула я, но Гануся прикрикнула:

— Лучше молчи! Будто не знаю, что квартира тебе досталась от покойных родителей, картину ты намалевала сама и жутко себе польстила, а сделать ремонт помогала тебе бабуля на свои похоронные. И пашешь ты как толпа пап Карл за растрату, а потом еще врешь, что квартира — труд коллективный.

Я разрыдалась. Да, вру иногда от стыда и боли, но разве можно так безжалостно разоблачать меня, разнесчастную?

— Не реви, а лучше берись за ум! — приказала Гануся.

— Легко тебе говорить. Ты красивая, — сквозь слезы прохлопала я.

— Ты, куколка, тоже не хуже. Ну, е-мое! Ты же красавица! Могла бы мужчинами руководить, а не ползать перед ними на брюхе. Да еще и скрываешь это перед подругами. Как ты врешь! Иной раз как начнешь хвастать своими победами, я готова сгореть со стыда. Знаю, тебе Нинусик советует. Она как психолог уверена, что хвастовством ты повысишь самооценку. Но видела бы ты себя, когда врешь. У тебя же крупным шрифтом на лбу написано: НЕ ВЕРЬТЕ! Я ОТПЕТЫЙ УРОД!

— Не правда, — хлюпнула я. — Я никогда не хвастаю и не вру.

— Ну е-мое! — возмутилась Гануся. — Не ты ли хвалила свой труп?

— Вот именно, я лишь тогда хороша, когда уже труп, а живая похожа на серую мышь, пока не накрашусь. Мужья думают, что женятся на красавице, а утром находят в своей постели тусклую блеклую моль.

— Прекрати! — рассердилась Гануся. — Я тоже, когда умоюсь, не так хороша, как до этого, но мои мужчины мирятся с метаморфозой. И твои мириться должны. Все, пора ставить жизнь твою непутевую на колеса! Этим займусь я сама, а то трупы уже ей мерещатся! Ну, е-мое, до чего себя довела! Вот что, не хнычь, есть у меня на примете один милый парнишка…

Я не имела бы ничего против парнишки, когда бы не опыт, кстати, очень плачевный: как только Гануся начинает ставить мою жизнь на колеса, жизнь эта сразу слетает с колес. А у меня и без этого масса проблем. Хватит с меня быстрорастворимого трупа.

Если к трупу примкнет и милый парниша — боюсь, что не выдержу.

Все это в сдержанной форме я объяснила Ганусе, сладострастно охающей и ползающей по таджикскому ковру. Я-то объяснила, но ей было не до меня.

— Разве можно тебе верить? — проводя рукой по пышному ворсу, гневно вопросила она и без всякого перехода пришла в восторг:

— Ну е-мое! Боже, какой ковер! Словно новый! Ни пятнышка! А пахнет-то как! Зашибись! Фиалка? Нет, роза. Или лилия? — гадала она, поводя носом перед ковром.

Я наклонилась и тоже понюхала:

— Да, приятные запахи.

Гануся воспряла духом.

— Я бы на твоем месте, чтобы загладить свою вину, продала мне этот ковер, и дело с концом, — заключила она и спросила:

— Зря, что ли, я готова была с трупом связаться?

— Прости, но ковер я продать не могу. Он мне дорог как память о моей милой свекрови, — начала было я, но Гануся свирепо меня перебила:

— Ну е-мое, снова врешь! Не потому ли ты бледная, как поганка, что свекрови всю кровь сдала? Вурдалаки, е-мое, отдыхают там, где присосалась твоя свекровь! Ха, эта упыриха тебе подарила ковер! И ты эту дрянь, этот ее подарочек, пожалела для лучшей подруги? Которая, между прочим, за тебя и в воду, и даже в огонь! И трупы готова таскать!

Мне стало стыдно.

— Хорошо, — пискнула я. — Считай, что ковер уже твой.

— Ну, е-мое! — взревела Гануся. — Образец ты беспомощности! А все потому, что с головы до ног напичкана принципами и связана по рукам и ногам моралью. Не можешь и шагу без них ступить. Хуже всего, что ты и меня время от времени всем этим дерьмом заражаешь. Нельзя жить по совести, надо жить по уму.

— Я по уму и живу, — сообщила я шепотом.

— Значит, нет у тебя ума! Вот зачем ты хотела мне подарить дорогущий ковер?

Запнувшись, Гануся махнула рукой и простила меня: