Книга Шрам, страница 142 – Чайна Мьевилль

Мой город двигается. Его очертания меняются.

Верхушки мачт сходятся и опять расходятся, канаты свертываются, как мускулы, и принимают на себя напряжение, возникающее, когда небеса Армады разламываются, залечиваются, вновь разламываются.

Дикие звери, обитающие в тени, сдерживают свой скулеж; они чуют, что я пахну мертвечиной, и в испуге быстро уходят подальше (кто на двух, кто на четырех лапах) по пересеченному корабельному ландшафту, по узким коридорам из кирпича и дерева, выросшим на перестроенных палубах. Трупы судов вписаны в пейзаж. Бакштаги, комингс, палы, шлюпбалки и катбалки вкраплены в скопище изъеденных солью корпусов.

За каждой стеной — морской зверек, мумия, жертва, убитый, словно слуга, и уложенный в фундамент храма. Это город призраков. Каждый квартал заколдован.

Мы живем на наших мертвых кораблях, как кладбищенские черви.

Засохшие цветы и сорняки тянутся к слабому свету из трещин в стенах, из выбоин в бетоне и дереве. Жизнь — штука цепкая, уж мы-то, мертвые, знаем это лучше кого угодно.

Следы праха, осколки костей и кирпичей, мимо рваных ран бомбовой хирургии — уголь и бут, паузы, сделанные опустошением в скучном монологе города. Краска, возраст, весь этот хлам городских случайностей, на фоне которого торчат приземистые башни (на носах) и жилища (в тени бушпритов). Цветочные горшки и колеса, похожие на жалкие татуировки; преднамеренная порча. Бесчисленные метки, скульптуры, случайные и сотворенные (однообразие, приправленное признаками жизни и каких-то предпочтений, навесы, оставленные как есть, ленты на спящем скоте).

Там, где есть стекло, оно взорвано и расчиркано, покрыто замысловатыми тенями. Освещенные окна окаймлены темнотой. Строгие, они испускают холодный свет.

Мотыльки и ночные птицы, вещи, движимые луной, издают едва слышные звуки. Редкие шаги растворяются и быстро становятся бесформенными. Словно собрался туман, хотя никакого тумана нет. Мы, те, кто выходит сегодня на ночную прогулку, появляемся из ниоткуда и быстро туда возвращаемся.

Мимо фабрик, музыкальных залов, церквей, через мосты, дребезжащие, как позвоночник. Армада молча покачивается на волнах, словно всплывший труп, тронутый разложением.

Сквозь планки лесов видно море. Я вижу себя (расплывчато, нечетко), а сквозь себя — черную воду. Вижу такую глубокую темень (случайные хемические огни похожи на светляков), что она превращается в незнакомый язык. С собственной грамматикой. Я невидящими глазами смотрю на рыб, слабоумно мечущихся в садках, рыболюдей, кили, трубы, трещины, словно обведенные краской, пространства, цепи, засиженные моллюсками и осклизлые от водорослей, и огромную невидимую форму, которая тащит нас всех, безмозглая и бесполезная.

История, бесформенная и гнетущая, окружает меня: кошмар, которому я придам смысл.

Прорывается некий ритм (исходящий из тайного места), который придает форму этой ночи, возвращает ее во время, и часы испускают задержанные вздохи.

По крышам возвращаюсь я на мой лунный корабль. По разломанной черепице и доскам, по помеси того и другого, через низкий ночной лесок дымоходов, колоколен, водонапорных башен в кварталах, мне не принадлежащих. Я здесь не властвую, здесь нет кровеналога, в последний раз я кормился день назад и без труда могу проскользнуть по этой дренажной трубе вниз, точно капля воды, насыщенной кальцием, которым обросла труба. Несложно найти припозднившегося прохожего и воспользоваться его или ее содержимым, но эти дни давно прошли, теперь я бюрократ, а не хищник, и это гораздо лучше.

До рассвета еще далеко, но что-то уже прошло. Мы двигаемся навстречу утру. Мое время закончилось.

Я на траулерах и плавучих домах, я снова ухожу (торопливо, словно в неуверенности, перебирая ногами) через Шаддлер и его домики и фабрики (вперед, к моему пузатому кораблю). Сухая осень, где прочерченные улицы спокойнее и покрыты подушкой пыли.

Откуда она берется? Ежечасно ее выметают невротические морские ветра, когда же она успевает осесть?

В проблесках света (игра воображения, однако правдоподобная) я вижу, что она лежит словно сугробами, и ноги мои по пути к дому путаются в паутине. Я в одиночестве, я тону в пыли и задыхаюсь в ней, в иссушенном изнеможении времени.

Я знаю когда начинает завариваться каша. Я знаю все ритмы города. Здесь что-то новое.

На лунно-белой палубе «Юрока» следы. Неизвестная мне рука прикасалась к рангоуту.

Я высматриваю незваного гостя.

Посмотрим.

Кто ты такой?

В моих коридорах, идя к моей каюте, ты оставил свой след. Пара капель морской воды. Подтеки какой-то слизи. Царапины на лаке и железе. Кто ты такой?

Ты почти не прячешься от меня. Ты приглашаешь меня в мой дом.

Ага, вижу, на самом моем пороге ты оставил мне кровь.

Сладковатую, как сахар.

Я слышу тебя за моей дверью.

Моя каюта пахнет, как речное устье. Речные сгустки и кровь рыбьих потрохов. Ты своим треском зовешь меня, незнакомец, ты призываешь меня, тряся своими костями. Я не открывал ставень, не позволял лунному свету освещать мою спальню, ведь свет — он для живых. И смотрят на тебя глаза вампира.

Добро пожаловать.

Жутковатая живая картина — трое ждут меня: один прилег на мою кровать, другой — у окна, третий уже около меня, закрывает мою дверь, вежливо проводит меня в мой дом.

Вы только посмотрите на них.

Вы только посмотрите на них — передо мной мерцают огромные саламандровые хвосты, свернутые в складки на полу, закругленные вытянутые черепа, похожие на рыбу-гадюку, ваши зубы выступают, как пригоршня когтей, глаза черные и большие, как ямы с дегтем, влажная кожа, натянутая на мощные кости, как кора — на узловатое дерево. Вижу вас в моей каюте.

А этот — разлегся на моей кровати, словно позируя нагишом, ухмыляется мне, сам того не зная, всем своим рыбьим лицом, шея вся обвешана амулетами и костями. Он вежливо подзывает меня — чью это голову держит он в руке?

Чью это голову ты взял, чтобы принести мне крови? Что это за женщина? Охранница, которая обнаружила тебя? Пропавшая во время сражения с кробюзонским флотом, утонувшая или разорванная на части: ты ли разрубил ее шею, чтобы взять этот жуткий трофей? Края довольно неровные, разрыв драный и в запекшейся крови.

Бронзоволосая женщина глазеет на меня, волосы ее зажаты в твоем кулаке.

Вы только посмотрите!

Ты роняешь голову и встаешь — такого я еще не видел.

«Синьор Бруколак, — говоришь ты голосом холоднее моего. — Мы должны поговорить».