Книга Поход семерых, страница 43 – Антон Дубинин

— Господин отшельник… Вас правда зовут Насьен? — не выдержал Аллен, которого завораживала атмосфера некоей сказки. В сказках ничего не кончается плохо, подумал он дальней частью своего сознания, Клара будет здорова, и с Робертом все станет так, как надо, и мы останемся вместе… навсегда…

— Родители называют, Господь называет, сами себя называем — а имени своего и не знаем, — странно ответил отшельник, подмигивая Аллену обоими темными маленькими глазами. Выглядел он на редкость живым — сухонький, ловкий, быстрый; как с этим могут соотноситься речи о близкой смерти, было совершенно непонятно.

— Вы не выглядите больным, — разделила Алленовы сомнения Мария. — С чего вы решили, что умрете?

— Что ты, дочка, разве больные умирают? — искренне изумился старичок. Странно: он одновременно казался очень умным и в то же время слегка бестолковым — как совсем наивный ребенок. — Умирать надо, когда тебя позвали, а не когда ты на куски разваливаешься. Умирать надо, когда твой срок пришел…

Мария с сомнением пожала плечами. Спорить с сумасшедшим пророком ей не хотелось, тем более что картошка оказалась чудо как хороша. Да и во всем доме отшельника, где горела совершенно доисторическая масляная лампадка под потолком, где стояла железная закопченная печка на кривых ножках, а в углу притулился большой драный сундук, было изумительно хорошо и спокойно. Семеро человек с трудом умещались в крохотной лачуге, но притом все происходящее было настолько правильно и хорошо, что горькое отчаяние последних дней оставило даже Аллена. (Может, дело в этом смешном непонятном человечке? Или в том, что Кларе полегчало? Или… в том, что мы пришли в правильное место, стоящее на Пути?)

На закате отшельник Насьен попросил Йосефа его исповедать и преподать ему Святые Дары. Он, кстати, отдал должное и ране священника, в суматохе всеми позабытой, — промыл ее своими травками, наложил какие-то листья. Рана явственно заживала, но вот о том, чтобы двигать рукой, пока не могло идти и речи.

— Ну, милые мои, я пошел, — дружелюбно и просто попрощался он со всеми, останавливаясь в дверях. — Картошка за печкой лежит, ее вам надолго хватит, если жить тут будете; да поможет вам Господь, потому как сами друг другу не поможете. Крест у меня есть, за дверью стоит; завернете меня в полотно, оно в сундуке. Лопата за домом, в сараюшке, где весь инструмент. Ко мне ночью тут может кое-кто прийти — так вы их не гоните, а скажите вежливо, что я умер и им передаю низкий поклон. Ну, с Богом!

Дверь закрылась за ним и за Йосефом, которого отшельник с детским любопытством попросил переодеться в «настоящие церковные одежды». Йосеф ему не отказал, конечно.

— Да-а, ну и дедуля, — нарушил молчание Марк, подкручивая фитиль в лампе на столе. — Кажется мне, несмотря на все мрачные пророчества, что он нас с вами переживет. Мне бы столько сил в мои-то годы.

Они помолчали. Из низенького окошка открывался чудный вид на закат над склоном. Но вот креста — большого креста из серого дерева — не было отсюда видно, как и двух людей, что замерли возле него. Один из них, в драном черном балахоне, опустился на колени.

— Pater, peccavi.

(Он знает еще и латынь?..)

Йосеф вернулся часа через полтора, когда собирались сумерки. Белой фигурой он остановился на пороге, странно посмотрел на друзей.

— Что там?..

— Насьен умер, — просто отозвался священник. — Я уже сделал все, что нужно. Пойдемте похороним его.

Поздно вечером, когда все было закончено, друзья расстилали на полу избушки спальники, готовясь лечь. И тогда явились они. Те, про кого говорил отшельник. Кто-то тихо постучал-поскребся в дверь, прошуршали мягкие шаги. Мария, бывшая ближе всех ко входу, приоткрыла дверь — и тут же ее захлопнула, обернулась, белая как мел.

— Ребята, там… Кажется, там медведь.

Рука Марка потянулась к топору, стоявшему около печки; но Йосеф остановил его, вышел на порог. Постоял, вглядываясь близорукими глазами в темноту.

Очки искать в темноте бесполезно, но, кажется, это и правда был медведь. Большая, темная, громко дышащая фигура. За ним скромно переминались какие-то гости поменьше, совсем сливаясь с сумраком. Поблескивали только их выжидающие глаза.

— Ваш друг Насьен умер, — сказал Йосеф в ночь максимально учтивым голосом. — Он отошел в мире и спокойствии и просил передать вам вот это. — И священник вежливо поклонился блестящим глазам, после чего вернулся в домик и плотно притворил за собой дверь.

За стенами послышались шорохи, тихие охи и вздохи. Ночные отшельниковы гости уходили домой, то ли грустя о своем друге, то ли просто размышляя.

— Страшненькие они все-таки, — прервал молчание слегка напуганный Аллен. — Я теперь ночью побоюсь наружу выйти, не знаю, как вы…

— Пользуйся горшком, — хмыкнул Марк.

— Лучше зови меня с собой, — предложил добросердечный Гай. — Мне такие, как они, наоборот, нравятся… Я бы с ними познакомился.

— Ох, нет, только без меня, — передернулся Аллен. — Кроме того, ты и овчарок-то боишься — куда тебе с медведями знакомиться!

— Овчарки — дело другое. Они специально выведены на погибель человечеству… и не защищайте вы их, все равно не поверю! А лесные звери — они хорошие. Особенно эти. Они же его друзья…

Отшельникова кровать досталась Кларе; Мария вколола ей на ночь последнюю дозу лекарства и положила под спину свернутые Насьеновы одеяла, чтобы девушка спала полусидя. Она почти не говорила — на это недоставало сил, но бледность ее уже не была такой свинцово-серой, и она то и дело улыбалась в ответ на встревоженные взгляды друзей. Наверное, ей было страшно неловко, что она доставляет другим столько хлопот.

Йосеф потянулся к ночнику, чтобы задуть его, но Мария внезапно тронула его за руку, зависшую в воздухе:

— Отец Йосеф… Мне нужно с вами поговорить. Я… хочу исповедаться.

В голосе ее было нечто такое, что заставило уже почти спящего Аллена подняться и воззриться на нее с тревогой. В горячке смертей и болезней никто не замечал, что с Марией что-то происходит, но теперь Аллен ясно почувствовал — она не в порядке. Все не так. В чем это выражалось, он бы не смог объяснить, но ощущение поздно замеченной беды задело его по сердцу, как птица крылом.

Йосеф без единого вопроса встал, одернул мятую водолазку.

— Пойдемте. Ребята, я оставлю ночничок, хорошо? Мы скоро вернемся. Спокойной ночи.

Они остановились неподалеку от Насьенова креста на свежей могиле. Чем-то эта могила разительно отличалась от другой, оставленной ими на перевале, — от этой исходила спокойная радость, та же буквально источала скорбь. Наверное, так отличается смерть в срок от всех остальных смертей, мельком подумал священник, присаживаясь на холодную траву. Над черным лесом светил тоненький серп луны. Он плыл меж темной листвы, как светящаяся лодочка.

— Отец Йосеф, можно… я возьму вас за руку? Тогда мне будет легче говорить.