Книга Кетополис. Книга 1. Киты и броненосцы, страница 196 – Грэй Ф. Грин

— Он сказал, что журналист. Может, в этом дело? — Ядвига пожимает плечами. В темноте она опирается на мою руку. Ступеньки крутые. Из-за закрытой двери на площадке доносятся голоса. — Журналисты многое могут знать.

— Думаешь, он действительно журналист? — я останавливаюсь. — Ты читала его статьи?

— Нет.

Шофер открывает дверцу перед Ядвигой. Прежде чем сесть, она поворачивается.

— Козмо, я…

— Еще раз спасибо, Яда, — говорю я. — Без твоей помощи…

— Без моей помощи у тебя осталась бы хоть какая-то надежда?

Я усмехаюсь.

— В общем, да.

— Береги себя, Козмо.

Я на мгновение закрываю глаза — конечно, Яда. Открываю. Ее губы. Мне хочется наклониться и поцеловать их. Когда у меня еще будет такая возможность?

— Знаешь, — говорю я охрипшим голосом, — я хотел бы станцевать с тобой танго.

Тридцать лет прошло, а я все еще люблю ее. Это правда.

— Не надо, Козмо, — говорит она.

— Я знаю, что не надо. Но ничего не могу с собой поделать. Танго, пани? — я протягиваю руку.

Она смотрит на меня почти беспомощно.

— Это танец одиночества, Козмо.

— Ну и что? Танцуем-то мы все равно вдвоем. В последний раз, пани.

И она встает…

Да, я знаю о чем вы хотите спросить.

Думаете, не умею? Черта с два!

— Козмо.

Я говорю:

— Да, меня так зовут, — обнимаю ее за талию, прижимаю к себе. Тепло. На счет раз…

— Нет! — она вдруг вырывается, отталкивает меня.

Мне так больно, что воздух застревает в груди. Не продохнуть.

— Все правильно, — говорю я.

— Козмо, я… прости меня, — она пытается коснуться кончиками пальцев моего плеча.

— Не надо, — отстраняю руку. — Это… не надо сейчас. Все правильно, — я перевожу дыхание. Боль в груди ширится и растет. — Знаешь… Просто послушай. Я должен сказать. Мне жаль, что я стрелял в Тушинского. Серьезно. Не потому, что из-за этого я пойду на каторгу. А потому что… не надо было этого делать. Передавай Генриху мои наилучшие пожелания, хорошо? Вот знаешь, говорят… перед смертью люди понимают нечто важное. — Ядвига открывает рот, я поднимаю руку. — Подожди, не перебивай, я скажу — ладно? Каторга, смерть — все равно. Знаешь, у меня вот ощущение, что я ничего не понимаю. Я пытаюсь быть лучше, как-то сильнее, выше — но я… у меня не получается. Я этого… не умею, наверное? Вот, например: я пытаюсь помочь Яну, найти его сына — но я весь какой-то корявый, что ли. Неловкий. Прямо как слон в посудной лавке. И это страшно, понимаешь? Жизни людей такие хрупкие. А я большой и тяжелый.

Вот вчера, например, я ничего бы не понял. Ни-че-го. Не знаю. А сейчас все по-другому. Словно кожу с меня содрали. И хожу теперь как кусок окровавленного мяса, везде кровью пачкаю.

Еще знаешь, я понял: самое страшное — это не каторга. А вот эта моя толстая кожа, когда мне наплевать на все. То есть я как бы хороший человек, сочувствую и прочее. Но вот Краузе… помнишь его? Мой друг, офицер-водолаз. Он спивался, а я делал вид, что ничего не происходит. Понимаешь, Яда? Это происходило на моих глазах — а я отстранял эти факты, находил им другое объяснение. Хотя знал правду с самого начала. А теперь Краузе пропал. Может, он уже мертвый, я не знаю.

— Козмо!

— Молчи! А сегодня с меня точно кожу содрали. Душа должна болеть — иначе ее просто нет. Понимаешь?! — я поворачиваюсь и иду. Быстрее, пока я еще могу уйти.

— Козмо… постой.

Я оборачиваюсь. Яда смотрит на меня — ах, как она на меня смотрит.

— Ребенок… он твой, да?

Молчание. Потом я говорю:

— А ты как думаешь? — и усмехаюсь. Значит, вот что она решила. — Нет, не мой.

— А… — она растеряна.

— Легко помогать симпатичным людям, верно? Гораздо легче, чем такому, как Ян.

— Что?

Я качаю головой.

— Не обращай внимания. Это я себе. Прощайте, пани. Вы прекрасны.

Я смотрю вслед отъезжающему мобилю. Свет фар, гул двигателя. Шорох шин.

Прощайте, пани.

…Я возвращаюсь. Толкаю дверь — не заперто.

— Господин Пол, извините, но… — прислушиваюсь. Нет ответа, только словно что-то упало. Торопливые шаги. Грохот.

Я повышаю голос:

— Господин Пол!

Тишина.

Что ж… если надо быть грубым — буду грубым. Я плечом вышибаю дверь, решительно вламываюсь. От яркого света болят глаза. Вещи на полу — хаос. У стены — этажерки с книгами.

Сбежал!

Заглядываю в комнаты — нет, нет. Куда же он подевался? Стопки старых газет, перевязанных шпагатом. Вырезки разбросаны, на полу печатная машинка с листом бумаги…

Смотри-ка, действительно журналист. Не соврал.

Но где он?! Проверяю окно — нет. Другой выход — к черту, нет здесь другого выхода! Чердак?

Нахожу. Шаткая лесенка ведет из гардеробной прямо на крышу. Поднимаю голову — темное небо в квадратном проеме. Вперед!

Лишь бы он по затылку мне не дал, когда я начну вылезать.

…Спустя много лет я оглядываюсь назад и удивляюсь — как при всех глупостях, что я совершил в тот вечер, мне удалось остаться в живых? Вполне мог ударить. Сейчас бы я черта с два полез… да нет, полез бы.

Мы стоим на крыше. Ветер развевает полы шинели.

— Идемте. Нам больше подходит южный вход, — говорит Грэм. Я поднимаю брови. Быстро он согласился.

Всю дорогу журналист без умолку болтает. Забавно, но Грэм действительно находит в своей работе что-то возвышенное…

Слабый человек, который все время ждет подходящего случая, чтобы порвать с мерзавцами, похищающими детей — а момент всегда неподходящий, разумеется. Грэм будет всю жизнь люто ненавидеть Советника, который у них там главный, но так ничего и не сделает.

Чертов урод. Похищение детей для выкупа — это их дело. Впрочем, и его тоже.

Мы идем быстро. Холод и снег, летящий в лицо.

Грэм говорит, говорит, говорит.

Что, до меня некому было исповедаться? Все уши зажимали, что ли?!

Советник то, Советник се…

И он хочет понимания? Ничем не могу помочь.

* * *

…Часом позже журналист ударяется головой о трубу. Падает.

— Не отдам! — кричит подземная и убегает — вместе с ребенком. Вот дура. Но когда я бросаюсь за ней, дорогу мне преграждают.

Подземники. Что за день, мать вашу!