Онлайн книга «После нас - хоть потом»
|
Заробев, Пихто Твердятич отнял слабые глаза от грамотки и воззрился, часто взмаргивая, на распаренного берегиню. Что рыло, что шубейка — цвет один… — Кто ж он теперь-то? — еле выпершил дед. — Уж не в разбой ли часом ударился?.. Берегиня скроил таинственное изличье, сплюнул, огляделся. — Не знаю, дед, — прогнусил он тихо и значительно. — Но круто, говорят, взлетел, крутенько… Кощей — и тот о нем уже наслышан. Вот и смекай… — Так а письмишко-то кто передал? — Говорю ж тебе: от Кощея пришли… — А ты-то сам не от Кощея разве?.. — опешил старый. — Куда там!.. — вздохнул тугомордый отрок. — От подручных его. Сам-то Кощей, вишь, глубоко закопался, личика не кажет. Ежели и встретится с кем, то разве с боярином каким, а то и с самим князюшкой… Однако прощай, дед. Недосуг мне. Ежели понадоблюсь — дай знать… С этими словами берегиня махнул в седло, и гнедоподвласый конек понес его по улочке ладной нагрункой — с отволочкою задних ног… Смотрел ему вслед старый Пихто Твердятич, слезы смигивал. «Ай, внуче… Ай, внуче…» * * * Нет, ну ее к ляду, такую милость! Пожаловало, называется, красно солнышко чад своих!.. Работать два дня подряд без отдыха — шутка, что ли? Да еще и ни на один храпок не прилегши!.. И ежели прав был кудесник Докука, что, мол, возрадовалось тресветлое общему воздержанию, то лучше уж снова во блуд удариться… Ко второму за день закату изнемог князюшка Столпосвят, с голоса спал. Как вскинулся в седло при виде знамения, так и метался, сердешный, по градам и весям теплынским — собирал людишек на рыночных площадях, речи творил… Лошадушка — вся от пены белая, сменить пришлось. Будь на его месте кто другой духом послабже, жилою потоньше, — ей-ей, не выдержал бы: закрыл глазки да лег на салазки… Да только не из таких князюшка-то наш! Нутром чуял: не тот нынче день, чтобы в праздности да неге полеживать. Тут так: не удержался за гриву — за хвост не удержишься… Куй, пока брызжет! Спешившись у высокого боярского крыльца, князюшка оперся на окатистое надежное плечо Блуда Чадовича, постоял, перевел дух и лишь после этого поднялся, тяжело ступая, по лесенке с хитро выточенными перильцами. — Кликнул? — устало спросил он, даже и личика не повернув в сторону боярина. — Ждет… — почтительно молвил тот, поддерживая князюшку под локоток. Когда подступили к горнице, за дверью кто-то взлепетал по-берендейски, но с греческим выговором: — Цестны целовеки так не делают!.. Долзен — плати!.. Боярин распахнул дверь перед князем. Пол в горнице устелен был ковром, стол накрыт нарядной скатертью, на окнах — занавесы да наоконники, поставец сиял серебряной посудой. Красовались в тарелях всевозможные яства, а в самой середке стола выгибала шею лебедь целая, нерушеная. На лавке, промакивая тафьею выпуклую плешь, пригорюнился Лют Незнамыч, а перед ним метался, запальчиво взмахивая руками, смуглый изобиженный грек. Вяло ответив на приветствия, князюшка сел за стол и принял из рук боярина полный кубок доброго вина. Выцедил, прищурив правое око, закусил заморской маслиной, поставил кубок, призадумался. Потом вскинул бровь и глянул на скукоженное личико розмысла. — Вишь, как оно бывает-то, Лют Незнамыч… На смирного беду нанесет, а прыткий и сам набежит… Так что не помогло тебе смирение твое… Влез по уши — полезай и по маковку… На участке-то хоть спокойно? — Куда там!.. — Розмысл с горечью махнул тафьей. — Вече собирают, в доски железные бьют… — А чего хотят? — Да зябко молвить, чего хотят, — передернув плечиками, отвечал Лют Незнамыч. — Родислава Бутыча скинуть мыслят. А на место его Завида Хотеныча прочат… — Разумно… — одобрил Столпосвят и мигнул боярину. Тот живо наполнил кубок. — Да мало ли что разумно! — вскричал розмысл. — По Уставу Работ… Князюшка поперхнулся и, проплеснув вино, грянул донышком в стол. — По Уставу?.. — взревел он, да так, что из оконного переплета чуть стеклышки не посыпались. — Это по какому же уставу вы нас позавчера заморозками пожаловали? А сегодня и того чище — ночи лишили!.. Давно пора в шею гнать этого вашего хрыча Родислава Бутыча, пока он тут светопреставления нам не учинил! И правильно Завид Хотеныч сделал, что грамоту его разорвал! Ишь! Один дельный человек на всю преисподнюю — и того убрать норовят… — Против главного розмысла — н-не пойду, — выговорил с запинкой бледный Лют Незнамыч. — Не пойдес — плати, — тут же заявил чернявый. — Ми, греки — цестны целовеки… — Да немыслимо сие! — возопил в отчаянии Лют Незнамыч. — О чем глаголишь, княже? Или грамоту царскую тебе еще не вручили?.. Столпосвят насупил брови и поднес кубок к улыбнувшимся устам. — Вручили… — рек он напевно и выпил. Развел усы, огладил бородушку. — Велит мне та грамота снять с кормления участок Завида Хотеныча… И, пока не покорится, припасов ему не поставлять… — Так неужто не снимешь? — Ну почему же… — невозмутимо пророкотал князюшка. — Сниму-у… — Тут он бросил на Люта Незнамыча исполненный грозного лукавства взор. — Только не его участок, а твой. Твой, розмысл! На второй день у людишек животы подведет — они тебя самого съедят… сольцой не посыпая… А порушь-ка мне, боярин, лебедь белую!.. Блуд Чадович взмахнул ножом и, раскроив птицу, поднес с поклоном на блюде наиболее лакомый кус. — Неужто и царя не страшишься? — пролепетал ужаснувшийся розмысл. — Прознает ведь… Вместо ответа Столпосвят взял неспешно в обе руки лебяжью ножку, поднес было ко рту, как вдруг, опечалившись, вернул на блюдо. Воловий глаз князюшки внезапно налился слезой. — Царь-то наш батюшка… — молвил князь, в расстройстве отодвигая тарель. — Помер болезный… Вот уж месяц тому, как помер… — Как?! — Греческая хворь прикинулась, — утирая глаз согнутым пальчиком, с грустью пояснил Столпосвят. — Кондратий называется… — А сразу-то почему ж не огласили?.. Вздохнул князюшка. — Да вишь, брат мой окаянный Всеволок, смуты испужался… Молил-молил меня никому не сказывать, да и другим запретил. Да только, видать, правды-то не утаишь… Скорбная и в то же время очумелая тишина постигла горницу. И в тишине этой скрипнула, спела тихонько дверь. На пороге, поджав губки, стояла стройная, как веретенце, боярышня — заплаканная и сердитая. Окинув беглым взглядом розмысла и дядюшку со Столпосвятом, уставилась исподлобья на грека. Тот не понял — вскинул брови, покатал туда-сюда черные маслины глаз, неуверенно цокнул языком… — Крути, боярин, свадебку, — с отвращением проговорила Шалава Непутятична. — Зарок дала: кого первого сейчас увижу — за того и пойду… |