Книга Мальчик с саблей, страница 90 – Иван Наумов

Магдалена, белокурая немка из Аргентины, вчистую проигрывала «по очкам» дежурному врачу Эрнесто. Речь шла об избирательных правах индейцев. Оттолкнувшись от наивных доводов девушки о всеобщем равенстве, врач перевел разговор на отсутствие письменности у этой сомнительной части электората.

– Примитивные языки, как раз, отличаются отсутствием абстрактных понятий, – подытожил Эрнесто, мечтающий о карьере психиатра и умеющий оставлять за собой последнее слово в любом споре. – Неудивительно: где нет письменной культуры и философии, нельзя достичь накопления знаний. За что будет голосовать голый дикарь? Не смеши меня, Мэгги.

Новенький санитар, толстенький и добродушный Сан, обычно не молчаливый, но немногословный, вдруг встрял в разговор, не отрываясь от мытья пробирок:

– Напомни, амиго, то португальское слово – всё время забываю! – которое означает «ожидание низкого прилива, когда вода отступает и вместе с песком и водорослями обнажает прошлое мира». Или что-нибудь попроще. Например, «воспоминание о несбывшейся надежде».

«Динь!» – тихо зазвенел серебряный колокольчик в душе Магдалены.

Эрнесто замер на полуслове. Самодовольная ухмылка слегка увяла.

– Ты хочешь сказать, что в языках дикарей могут быть подобные выверты?

– Не могут, а есть.

– И что же за народ говорит на таком извращенном языке?

Санитар Сан посмотрел прямо и резко.

– Мой.

* * *

Магдалена влюбилась, а потом полюбила – яростно и слепо. Случайные встречи в коридорах госпиталя, словесные дуэли, где мнение Сана прикрывало ее невидимым щитом, его странное лицо и удивительные глаза – всё это сводило девушку с ума, потому что между ними лежала пропасть общественного положения, воспитания, происхождения. Магдалена просто не знала, как подступиться к таинственному санитару.

– Он хотя бы красивый? – участливо спрашивала ближайшая подруга.

– Красивы во всём только боги, – цитировала Сана Магдалена. – А простой человек – в том, что умеет делать. Рыбак – когда забрасывает сеть, охотник – когда крадется за дичью…

– И что же умеет твой туземец?

Магдалена улыбалась задумчиво и как-то беззащитно.

– Грустить.

А когда он нашел вечернюю подработку официантом в каком-то дорогом ресторане, то для нее пропал смысл посиделок в ординаторской. Сан, мысленно звала Магдалена, ты где? Услышь меня!

– Странный, – говорила старшая медсестра, пожилая и отрешенная монашка, – посмотри, как к нему тянутся больные. Он проходит по палатам даже не как главный врач – как царь. И еще: в его смену ни один больной не умер.

И когда однажды Магдалена обнаружила его стоящим рядом, лицом к лицу, то не смогла бы сказать, прошла неделя или год, потому что Сан смотрел ласково и пристально, словно надеясь и ища что-то в ее глазах.

– Меня зовут Саоан, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты звала меня настоящим именем.

– А меня Магдалена, – она шутливо шаркнула ножкой и снова замерла, ни жива ни мертва.

Он грустно задавал ей какие-то вопросы, будто пытаясь сразу выстроить схему отношений на века. Это могло бы напомнить свадебное «согласна ли ты, Магдалена», потому что она всё время отвечала «да», только здесь они застыли вдвоем в удушливой полутьме коридора инфекционного этажа, и некому было рассыпать конфетти и пшикать магнием.

И тем же вечером тряский открытый автобус карабкался по склонам западных окраин Сан-Паулу, Саоан не обнимал, а скорее придерживал ее за плечо на поворотах, прижимая к своему мягкому боку, и что-то рассказывал о себе, семье и далеком сказочном острове Анъяр. Полчаса поездки запомнились Магдалене как лучшее время всей жизни.

Наверху было холодно, пригород уже спал, и молодая луна, качая задорными рожками, бросала им под ноги фиолетовые тени.

Саоан достал из смешного ранца, с которым всегда приходил в госпиталь, маленький металлический термос и налил девушке стаканчик чего-то душистого.

– Мате?

– Лучше.

Она отпила глоток, приятное тепло внутри вдруг превратилось в жар, она отпила снова, и тихая округа ожила сотнями звуков. Магдалена обняла Саоана за плечи и поцеловала в ухо.

– Решил меня опоить? – с любопытством спросила она.

Анъяр мягко взял ее за руку и повел к дому. Отпер дверь, щелкнул выключателем, раз и еще раз, но света не было.

– Схожу за свечами в чулан, – сказал Саоан. – Проходи пока в комнату.

Магдалена сняла туфли в прихожей и почти на ощупь, различая только темные пятна мебели, пробралась дальше.

– Вот так всегда, – раздался справа старческий голос. – Лучший вечер моей жизни – внук привел познакомиться свою возлюбленную! – а я не могу даже рассмотреть ее из-за этого новомодного электричества, которое кончается, когда его не просят!

– Здравствуйте! – сказала в темноту Магдалена. – Вы – дедушка Сана?

– Садись, красавица! – ответил Дедушка. – Пока внук не вернулся, нам тоже достанется капелька твоего внимания.

– А здесь еще кто-то? – хихикнула Магдалена, едва не упав мимо стула. – Здравствуйте!

– Здравствуйте! – так же вежливо сказала Мама единственное, что знала по-испански.

– Еще с нами Бабушка, но она немая, – добавил Дедушка.

– Здравствуйте! – еще раз сказала Магдалена, радуясь тому, как приветливо звучат голоса этих людей, ее будущей семьи.

Саоан зашаркал на пороге.

– Ты здесь? – спросил он, входя в комнату, и наткнулся на Магдаленин стул. Она счастливо засмеялась и поймала его руку.

– А где же свечи?

– Выбило пробки, – не ответил он. – Магдалена, ты помнишь, о чем мы говорили по дороге?

Она не помнила, но поддакнула.

– От того, как ты сейчас поступишь, – сказал Саоан, – зависит вся наша жизнь.

И включил свет.

* * *

– И напрасно вы, Рихард, иронизируете по поводу каннибализма. Весь Анъяр утыкан бамбуковыми шестами. В деревне, вдоль берегов, в джунглях – везде. И каждый шест увенчивался головой.

– Поверженные враги? – предположил Риттенберг.

– Увенчивался? – переспросил Де Ривейра.

– Мы сначала думали так же. А потом посчитали: на каждого жителя – больше десятка голов. Многовато врагов для изолированного острова. Самих анъяров – от силы две тысячи. Но оскаленные мумии – на каждом шагу. Здорово нервировало.

Апату благодушно помотал головой и раскурил сигару.

– Неподалеку на рифах сидел старый японский танкер. Машина разбита, один борт распорот, надстройка раскурочена, в цистернах – тонн десять мазута. Такую рухлядь легче затопить, чем буксировать. Ко дню взятия Бастилии я и решил провести генеральную уборку – вывести головешки на танкер да спалить. А то просто сил уже не было смотреть.