
Онлайн книга «Лужок Черного Лебедя»
![]() — Джейсон Тейлор, — пробормотал я, и мне захотелось плакать. — Джей-что? Произносите четко! Мои уши так же стары, как я сама! У меня нет спрятанных микрофонов, которые собирали бы каждое слово! Я ненавидел свое имя. — Джейсон Тейлор. Оно безвкусное, как жеваные магазинные чеки. — Если вас зовут Адольф Гроб или Пий Шваброцефал, я постигаю. Но зачем прятать «Джейсона Тейлора» за недоступным символистом и латиноамериканским революционером? Наверно, у меня на лице было написано: «А?!» — Элиот! Т.С.! Боливар! Симон! — Мне показалось, что «Элиот Боливар» звучит… поэтичнее. — Что может быть поэтичнее имени Джейсон? Это Язон — герой эллинских мифов! Кто обосновал европейскую литературу, если не древние греки? Уж точно не кружок грабителей могил с Элиотом во главе! А кто есть поэт, если не портной, [38] сшивающий слова? Поэты и портные соединяют то, что никто другой соединить не в силах. Поэты и портные прячут свое мастерство в своем мастерстве. Нет, я не принимаю вашего ответа. Я полагаю, истина заключается в том, что вы используете псевдоним, так как поэзия для вас — постыдная тайна. Я права? — Постыдная — не совсем точное слово. — А какое же слово — совсем точное? — Писать стихи — это… — я шарил глазами по солярию, но у мадам Кроммелинк взгляд как захватный луч, — это… вроде как… для голубых. — Для голубых? Голубое небо? Безнадежно. — Стихи пишут… только ботаны и лохи. — Так вы один из этих… ботанов? — Нет. — Значит, вы один из лохов, хоть я и не знаю, кто они такие? — Нет! — Тогда ваша логика мне совершенно непонятна. — Если у человека отец — знаменитый композитор, а мать — аристократка, ему позволено гораздо больше, чем тому, кто учится в государственной школе и у кого папа работает в компании розничной торговли. В частности, писать стихи. — Ага! Истина! Вы боитесь, что волосатые варвары не примут вас в племя, если вы пишете стихи. — Да, более или менее. — Так более? Или менее? Какое слово — совсем точное? (Вот же прицепилась.) — Это верно. Именно так и есть. — И вы желаете стать волосатым варваром? — Я мальчик. Мне тринадцать лет. Вы сами сказали, что тринадцать лет — мучительный возраст, и это правда. Если ты не такой, как все, твоя жизнь становится адом. Так случилось с Флойдом Чейсли и Бестом Руссо. — Вот теперь вы заговорили как настоящий поэт. — Я ничего не понимаю, когда вы такое говорите! (Мама бы отрезала: «Не смейте со мной разговаривать таким тоном!») — Я хочу сказать, — вид у мадам Кроммелинк был почти довольный, — вы полностью стоите за своими словами. — А это еще что значит? — Вы сущностно правдивы. — Кто угодно может говорить правду. — О поверхностностях, Джейсон, да, это есть верно. О боли, нет, это не есть верно. Значит, вы хотите двойную жизнь. Один Джейсон Тейлор, который ищет успеха у волосатых варваров. Другой Джейсон Тейлор — это Элиот Боливар, который ищет успеха в литературном мире. — И это так уж невозможно? — Если вы желаете быть версификатором, — она водоворотнула вино в бокале, — весьма возможно. Если вы подлинный художник, — она пошвыркала вином во рту, — абсолютно никогда. Если вы не правдивы перед миром в том, кто и что вы есть, ваше искусство будет вонять фальшами. Я не нашел ответа. — И никто не знает о ваших стихах? Учитель? Доверенное лицо? — Если сказать по правде, только вы. Глаза мадам Кроммелинк иногда блестят по-особенному. Это не имеет ничего общего с освещением. — Вы прячете свою поэзию от любимого человека? — Нет, — сказал я, — я, э, нет. — Не прячете свою поэзию или у вас нет любимого человека? — У меня нет девушки. Она стремительно, как прихлопывают шахматные часы, спросила: — Вы предпочитаете мальчиков? Я до сих пор не могу поверить, что она такое сказала. (Нет, могу.) — Я нормальный! «Нормальный?» — переспросили ее пальцы, барабанящие по стопке приходских журналов. — Ну, мне нравится одна девочка, — выпалил я, чтобы доказать свою нормальность. — Дон Мэдден. Но у нее уже есть бойфренд. — Ого? А бойфренд Дон Мэдден, он поэт или варвар? (Она явно наслаждалась тем, как вытянула из меня имя Дон Мэдден.) — Росс Уилкокс козел, а не поэт. Но если вы хотите сказать, что я должен написать Дон Мэдден стихи — никогда в жизни. Надо мной вся деревня будет смеяться. — Безусловно, если вы сложите неоригинальные вирши из амуров и штампов, мисс Мэдден останется со своим «козлом», а вы справедливо заслужите смех. Но если стихи — красота и истина, ваша мисс Мэдден будет ценить ваши слова превыше денег, превыше дипломов. Даже когда будет стара, как я сейчас. Особенно когда будет стара, как я сейчас. — Но, — я сменил тему, — ведь кучи людей искусства используют псевдонимы? — Кто? — М-мм… — мне пришли в голову только Клифф Ричард и Сид Вишес. Зазвонил телефон. — Истинная поэзия — это истина. Истина непопулярна, и поэзия тоже непопулярна. — Но… истина о чем? — О! О жизни, о смерти, о сердце, о памяти, о времени, о кошках, о страхе. О чем угодно. Кажется, дворецкий тоже не спешил брать трубку. — Истина — везде, как семена деревьев, и даже обман содержит зерна истины. Но глаз туманится рутиной, предрассудками, беспокойствами, сплетнями, хищничеством, страстями, ennui [39] и, самое плохое, телевидением. Отвратительный прибор. Телевидение было здесь, у меня в солярии. Когда я прибыла. Я бросала его в погреб. Оно смотрело меня. Поэт бросает в погреб все, кроме истины. Джейсон. Вас беспокоит нечто? — Э… у вас телефон звонит. — Я знаю, что телефон звонить! Он может убирать себя чертям! Я разговариваю с вами! (Мои родители вбежали бы в горящую асбестовую шахту, если бы им кто-нибудь туда позвонил.) — Неделю назад мы согласились, «Что есть красота?» — неотвечаемый вопрос, да? Сегодня — еще большая тайна. Если искусство правдиво, если искусство свободно от фальшей, оно à priori красиво. |