Книга Ужас в городе, страница 62 – Анатолий Афанасьев

Он был необыкновенной личностью. Когда Анечка перестала его бояться, поняла, что он не собирается ее убивать, то за бешеной гордыней, за непреклонной строптивостью разглядела черты растерянного мальчика, обуянного какой-то страшной мыслью, сидящей в воспаленном мозгу, как раковая опухоль; и испытала к нему жалость, точно так же, как прежде жалела своих больных.

Он и был болен, но названия его болезни медицина не придумала.

Одним из ее грозных симптомов было то, что Саша считал всех людей скотами, огромным стадом, взыскующим к заботливому пастуху, который сумеет повести это людское стадо в правильном направлении. Став хозяином города, он еще больше укрепился в этой мысли. Задача у него была тяжелая: стадо инстинктивно противилось движению, тупо упиралось, мычало, требовало кормежки, и в разношерстной, подверженной стихийным настроениям толпе то и дело обнаруживались особи, коих следовало своевременно отсекать. Хакасский верил в блестящие перспективы инженерной генетики, но пока она не достигла полного расцвета и замыкалась в худосочных, предварительных опытах клонирования, ему приходилось управляться с людишками собственными силами, волей и энергией.

Однажды он объяснил Анечке, зачем она ему понадобилась, и отчасти ее утешил.

– Разума в тебе почти нет, – сказал он, – Но у тебя простая душа. Ты искреннее существо и по многим параметрам прекрасный объект для исследования. Такая хитрая штука, Анюта. Быдлом можно управлять экономически, политически, химически, в конце концов, но все это лишь приблизительная, неокончательная власть, не затрагивающая сущностных функций популяции. Ведь если я тебя трахну, это не значит, что овладею тобой навсегда.

Минутное, физиологическое торжество, не более того. То же самое, если убью. В каждой нации целиком, как и в отдельных образчиках, заключен некий психологический код, духовная константа, не разгадав которую, не найдя к ней отмычки, глупо полагать, что опыт удался. У русских код особенный, с заниженной температурой, примитивно размытый. Немца известно чем взять, француза, тем более американца – его и брать не надо, только помани зеленым и польсти его суперменству. А русского? Чем тебя взять, если я тебе в душу плюю, а ты хнычешь и меня же, насильника, жалеешь? Признайся, жалеешь?

– Конечно, жалею, – подтвердила Анечка. – Как же не жалеть. Вы такой легкоранимый.

Хакасский глубоко задумался, и Анечка, стремясь показать, какая она внимательная, благодарная слушательница, осмелилась прервать его размышление:

– Александр Ханович, а что значит взять? Вы говорите, немца взять, русского – и куда его? Взять – а потом куда деть?

– Ах ты, божия коровка, – умилился Хакасский. – Взять – значит вывести в контуры видового соответствия.

Сохранить вид хомо-сапиенс возможно, лишь подбив его в единый этнический баланс, закольцевав всепланетной экономической структурой. Этнический хаос – вот главная угроза существованию человечества. Это та черная дыра, куда засасывает великие замыслы. Впрочем, боюсь, это все для тебя слишком сложно.

– Но почему я? – спросила Анечка. – У нас в больнице вон сколько девушек, да еще какие есть красавицы, не мне чета. Может, вам к кому-нибудь из них подобрать ключик? К ихнему коду?

Когда она начинала умничать, Хакасский раздражался, иногда ее поколачивал, но не сильно. Чаще уходил в себя, а ее отправлял восвояси. Психологический опыт длился так долго, что если бы речь шла о любом другом мужчине, Анечка заподозрила бы, что он в нее влюбился.

Но думать так о Хакасском не приходилось. Все равно что предположить в ледяном сугробе склонность к веселой шутке…

* * *

– Садись, – велел Хакасский. – Пей кофе и ешь.

– Благодарствуйте. – Анечка опустилась на краешек кресла.

– Почему хмурая? Не выспалась? Или опять о женихе вспоминала?

– Чего про него вспоминать, он и так каждую ночь мне снится.

Хакасский сделал злые глаза.

– Я же запретил. Или не поняла?

– Что запретили, Александр Ханович?

– Не прикидывайся. Думать о нем запретил.

– Нет, я поняла. – Анечка подняла руку и по пальцам начала считать:

– Вы запретили думать о женихе, о родителях, о больнице, обо всей прежней жизни. Я и не думаю. Днем не думаю, они во сне приходят. Иногда поодиночке, а иногда сразу все вместе.

У Хакасского дернулось веко, это плохой знак: он в меланхолии.

– Хорошо, давай повторим урок. Чего тебе не хватает?

– Всего хватает.

– Кто тебя спас от смерти?

– Вы спасли.

– Кто тебя сделал богатой и счастливой?

– Вы, Александр Ханович. Только, пожалуйста, не волнуйтесь. Когда вы волнуетесь, у вас такое лицо, как у покойника.

– Тогда ответь. Учитывая все, что я для тебя сделал, зачем тебе жених?

– Да не нужен он мне вовсе, – искренне воскликнула Анечка, – но я же не виновата, если снится.

Разговор о женихе редко заканчивался благополучно, но Хакасский считал, что эта тема один из узловых моментов в программе внедрения в психику объекта. Он цитировал по этому поводу швейцарского психиатра Рувенталя, у которого сказано, что обнаружение в подсознании пациента наиболее уязвимой зоны и последовательное воздействие на эту зону позволяет пробить брешь в психике и установить с больным глубокий личностный контакт.

– В каком виде снится? В эротическом? В ментальном?

– Сегодня мы плавали в озере. – У Анечки в груди потеплело. – Так славно было: брызги, солнце. А потом мне в ногу вцепился чудовищный слизняк, и я стала тонуть. Кричу Егорке: тону! тону! – а он уже далеко. Плывет – и лицо сияет, глаза смеются, не верит: как можно утонуть в такой день, в таком тихом озере. Он же не знает, что я плохо плаваю. Он вообще ничего про меня не знает.

– Утонула?

– Спаслась. Он вдруг рядом оказался, поднял на руки и понес.

– Как понес? По воде?

– Но это же во сне, Александр Ханович.

Хакасский плеснул в остывший кофе немного коньяка.

– Да-а, – протянул укоризненно. – Сон паскудный.

С фаллической символикой. Прогресс идет медленнее, чем я рассчитывал. Слишком сильна в тебе физиология.

Вспомни, кончала во сне или нет?

– Что вы, как можно. – Анечка зарделась. – Я наяву-то уж не помню когда…

– Как не помнишь? А на той неделе?

Анечка потянулась к шоколадной конфете, которую с самого начала приглядела. Разыграла фигуру молчания.

Она всегда так делала, когда он чересчур грубо внедрялся в ее интимный мир. Постепенно он привык к ее коротким замыканиям, смирился с тем, что если уж она отключилась, никакими побоями ее не растормошить.