Онлайн книга «У войны не женское лицо»
|
«Вызывает замполит: — Вера Иосифовна, придется вам работать с немецкими ранеными. А у меня к этому времени уже были убиты два брата. — Не буду. — Но, понимаете, надо. — Я психологически не смогу, у меня погибли два брата, я видеть их не могу, я готова их резать, а не лечить. Поймите же меня… — Это приказ. — Раз приказ, тогда… Я лечила этих раненых, делала все, что надо, но я очень переживала. Тогда я нашла у себя первые седые волосы. Именно тогда. Я им делала все, оперировала, кормила, обезболивала — все как положено. Одно только я не могла делать — это вечерний обход. Утром ты перевязываешь раненого, слушаешь пульс, одним словом, делаешь что-то, а во время вечернего обхода надо поговорить с больными, спросить, как они себя чувствуют. Вот этого я не могла. Перевязать, прооперировать — могла, а говорить с ними — нет. Я так и замполита сразу предупредила: — Вечернего обхода я делать не буду…» Из города Золотоноша Черкасской области пришло письмо от Екатерины Петровны Шалыгиной: «Я воевала медсестрой. Помню первого немецкого раненого. У него началась гангрена, ему ампутировали ногу. И он лежал в моей палате. Вечером мне говорят: — Катя, иди посмотри своего немца. Я пошла. Может, кровотечение или что. Он проснулся, лежит. Температуры нет, ничего. Он так смотрит-смотрит, потом вытаскивает маленький такой пистолетик: — На… Он говорит по-немецки, я уже не помню, но я поняла, насколько хватило запаса школьных уроков. — На… — говорит, — я хотел вас бить, но теперь вы бейте нас. Вроде того, что его спасли. К концу войны у нас был целый немецкий госпиталь, было уже очень много немецких раненых. И вот я не забуду, как их легкораненые стаскивали мертвецов с пятого этажа. Они вытягивали их за ноги и спускали по ступенькам вниз. А ведь они рядом лежали, это были тоже немцы, как и они. А ты видишь, как он его подтащит к лестнице и бесцеремонно ногой вниз. И нас это поражало, хотя это были наши враги…» Когда врага можно было рассмотреть «в лицо», они спрашивали: кто же он, как смог творить такое? Ведь тоже человеком рожден? Это был трудный и мучительный вопрос. Но они задавали и задавали его себе. Каждая. И, проникая в пережитое, изведанное, прочувствованное и сохраненное ими, мы обретаем новое понимание добра, подвига, ненависти, жестокости и любви. Из письма москвички Марины Анатольевны Флеровской, старшего лейтенанта, политработника: «Когда я еще в школе училась, была пионеркой, к нам в гости приезжали немецкие школьники. Мы ходили с ними в театр, мы с ними пели. Я одного немецкого мальчишку запомнила. Он так хорошо пел. И вот всю войну думала: а что, если встречу его и узнаю? Неужели он тоже среди этих? Я такая эмоциональная, с детства очень впечатлительная. Однажды иду по полю, только бой прошел, и мне показалось, что он лежал среди убитых. Ну, такой похожий молодой парень… В молодой пшенице лежит… И в небо смотрит… Я долго над ним стояла… И все равно трудно было поверить…» Накручивает-накручивает магнитофонная лента. Рассказ за рассказом… И все как бы соединяется в одну человеческую судьбу. Лилия Михайловна Будко, старшина, хирургическая медсестра: «Привезли одного немецкого раненого. Мне кажется, что это был летчик. У него было перебито бедро, и началась гангрена. Какая-то взяла жалость. И ничего не просит, и ничего не делает. Я немного немецкий язык понимала. Спрашиваю его: — Пить дать? — Нет. Раненые знали, что в палате немец лежит. Он отдельно лежал. Я иду, они возмущаются: — Так вы врагу воду несете? — Нельзя так. Там вы друг друга убиваете, а тут… Надо хотя бы последние минуты человеку облегчить. Нога вся у него синяя, ничего уже нельзя сделать. Заражение моментально сжирает человека, человек сгорает за сутки. Даю я ему воду, а он на меня смотрит и говорит: — Гитлер капут! А это сорок второй год. Мы под Харьковом, в окружении. Я спрашиваю: — Почему? — Гитлер капут! Тогда я ему говорю: — Это ты так думаешь и говоришь сейчас, потому что ты здесь лежишь. А там вы убиваете… Он: — Я не стрелял, я не убивал. Меня заставили. Но я не стрелял… — Все так говорят, когда в плен попадают. И вдруг он меня просит: — Я очень… очень… прошу фрау… — и дает мне кучу фотографий. Показывает, что вот его мама, он, его братья, сестры… Красивая такая фотография. На обратной стороне он пишет адрес: — Вы будете там. Будете!.. — И это говорил немец в сорок втором году под Харьковом. — Так вы бросьте, пожалуйста, это в почтовый ящик. Он написал адрес на одной фотографии, а там был полный конверт. И я эти фотографии долго с собой возила. Переживала, когда они при бомбежке пропали…» Со слов Нины Петровны Саковой, лейтенанта, фельдшера: «Я была старшим фельдшером в танковом полку. У нас „тридцатьчетверки“, они очень горели. Очень страшно. Я до этого не слышала даже выстрела из винтовки. Где-то один раз далеко-далеко бомбили, когда мы ехали на фронт, так мне казалось: вся земля дрожит. Семнадцать лет было, только техникум окончила. И так получилось, что я приехала — и сразу в бой. Вылезла из танка… Пожар… Небо горит… Земля горит… Железо горит… Здесь мертвые, а там кричат: „Спасите“, „Помогите“… Такой на меня ужас напал! Я не знаю, как я не побежала? Как я не удрала с поля боя? Это же так страшно, что слов таких нет, только чувства. Я раньше не могла, а сейчас уже смотрю фильмы о войне, но все равно переплачу. …Дошла до Германии. Все помню… Первое, что увидела на немецкой земле, — самодельный плакат у самой дороги: „Вот она — проклятая Германия!“. Мы вошли в поселок, там одна старуха осталась. Они все бросали и удирали… Их убедили: „Русские придут, будут вас рубить, колоть, резать…“. Я ей говорю, этой старухе: — Мы победили. Она заплакала: — У меня два сына в России погибло. — А кто виноват? Сколько у нас погибло! Кто хотел войны: мы или вы? Она говорит: — Гитлер… — Гитлер сам не решал. Это же ваши дети, мужья… Она тогда молчит. Может, даже и не верит. Она сама не видела. А моя мать умерла в войну от голода, у них ни соли, ничего не было. А брат лежал в госпитале тяжело раненный. Одна сестра дома осталась. Она писала, что, когда вошли наши войска в Орел, она всех военных девушек за шинель хватала. Ей казалось, что я обязательно буду там. У нас мужчин в роду почти не осталось…» |