Книга Последняя крепость земли, страница 2 – Александр Золотько

Поляна. Небольшая, метров двадцать в диаметре. Деревья и кусты, обступившие ее, слились в пеструю стену, как бывает в ухоженных парках. Или, наверное, в джунглях. Солнце, стоявшее почти в зените, ярко освещало поляну с дубом посередине и человека, стоявшего перед деревом.

Человек улыбнулся дружелюбно, помахал левой рукой Евсеичу. Правой он махать не мог, в правой человек держал оружие.

Евсеич такую пушку видел только в кино. Киношники очень любили вручать ее главным кинозлодеям на момент финальной разборки. Очень уж здорово выходило разваливать из нее дома, бронетехнику и космические корабли, если действие фильма происходило в космосе.

В учебном фильме, который Евсеич смотрел перед рейдом, это самое оружие под названием «блеск» вело себя ничуть не хуже киношного.

Например, человек с «блеском» мог совершенно спокойно уложить всех троих одним выстрелом на тропе, а не предлагать добровольно разоружиться. Вон, оружие Ржавого лежало в траве. И туда же неизвестный человек с «блеском» жестом предлагал Евсеичу отправить и его, Евсеича, пистолет.

И что самое неприятное – выбора не было. Обидно, противно, неприятно, но не было выбора. С тюком на спине особо не попрыгаешь, лямки сковывают движения рук, бежать…

Справа-слева – кусты, сзади на тропе – Николка, который наверняка сейчас матерится сквозь зубы и пытается сообразить, чего там эти козлы остановились.

Какого черта этот незнакомец вообще решил их разоружать? Мог просто выстрелить. Как там говорил диктор в учебном фильме? Что-то насчет глубины поражения…

Евсеич осторожно потянулся к своей кобуре, пальцем, аккуратно, расстегнул. И смотрел неотрывно в глаза незнакомцу.

Мне нечего скрывать. Мне приказали разоружиться – я разоружаюсь. Что мне там светит за кражу с территории Братьев? Пять лет? Фигня. Что я, пять лет не потерплю? А потом снова двинусь на Территорию. У меня выхода нет. А что убили того мужичка возле хранилища, так он сам виноват. Сам.

На Территориях людские законы не работают. А Братья… Братья в наши разборки не полезут. Им это неинтересно. Они…

Двумя пальцами Евсеич вынул пистолет из кобуры, поднял перед собой и уронил в траву.

Вот. Пожалуйста. И улыбка у тебя, мужик, добротная, настоящая, почти настоящая… Что-то в ней не так, что-то не дает ей стать совсем уж искренней… Может, пистолет в руке? Или…

Нормальный такой себе мужик, всего лет тридцать на вид. Вот пальчиком аккуратно поманил к себе и указал направление – влево от тропинки. Ржавого, значит, вправо, а Евсеича – влево. А Николку – посередине.

Евсеич сделал три шага вперед и один шаг влево.

Николка выматерился.

Евсеич продолжал смотреть в лицо незнакомцу, на лирику в исполнении Николки не отвлекаясь.

– Здравствуй, – сказал незнакомец. – Предлагаю в качестве демонстрации доброй воли и желания просто поговорить аккуратно, то есть без рывков и злого умысла, положить свое оружие туда, где лежит оружие твоих приятелей. И тебе за это ничего не будет. Присоединяйся.

Николка прошел вперед, на поляну и встал между Евсеичем и Ржавым, плечом к плечу.

– Вот мы все и в сборе, – констатировал мужик. – Теперь я предлагаю вам всем медленно отстегнуть лямки, освободиться от поклажи…

– И самим себе «браслеты» надеть? – спросил Ржавый.

– Можете друг другу. – Улыбка мужика стала чуть шире.

Он достал из кармана три пары одноразовых пластиковых наручников.

И все-таки что-то в его лице было не так. Не в улыбке, понял Евсеич, а в лице. Во всем лице. Или в какой-то его черте.

Николка матерится, не переставая, Ржавый дергает заевшую застежку на лямке, а Евсеич смотрит в лицо этому уроду… Уроду.

Ржавый с хрустом уронил свой тюк назад, в кусты. Застонал, выпрямляя спину.

Николка сбросил тюк легко, словно и не тащил его Бог знает сколько. Но материться не перестал. И ведь сколько времени не использовал такого словарного богатства! Евсеич даже не подозревал, что Николка может так затейливо выражаться.

И напрасно мужик так уверенно держится.

Вот сейчас двое из трех уже не обременены поклажей, могут двигаться, могут какой-нибудь фокус выкинуть. Они стали гораздо опаснее, чем две минуты назад. То, что они бросили оружие, еще ничего не значит.

Вот Евсеич, например, не то чтобы готовился к такой вот встрече, но на всякий случай имел запасной вариант… Для Николки и Ржавого какая, блин, разница, в кого стрелять – в своего знакомца или вот в этого урода…

Первым все-таки выстрелил Николка. Евсеич так убедительно демонстрировал свою покорность, что отвлекся и не заметил, откуда Николка достал оружие. Может, из рукава. Ржавый свой запасной пистолет рванул из-за спины, из-за воротника. И тоже выстрелил, с запозданием, может, в полсекунды.

Но – с запозданием.

Николка, кстати, тоже не попал. Мужик оказался прытким. Вот только стоял прямо перед ними, а потом вдруг исчез, отлетел за дерево. Дерево приняло в себя три из четырех пуль. Что ему станется, дереву.

Ржавый метнулся вправо вдоль кустов. Николка – влево. И каким бы шустрым ни был их противник, спрятаться за одним деревом сразу от двух смекалистых парней он не сможет.

Урод.

– Не стрелять! – Евсеич с удивлением понял, что кричит он сам, что уже успел освободиться от своего тюка, выхватить пистолет и даже прицелиться в спину Николке. – Не трогайте его!

Николка выстрелил, пуля отщепила кусок коры. Ржавый прыгнул вперед, как в воду, держа пистолет в вытянутой руке…

Выстрелил Евсеич. Пуля ударила Ржавого в голову. Потом Евсеич выстрелил в Николку. Два раза. И еще раз в воздух, в ярко-голубое небо, опрокидываясь на спину, сбитый с ног ответным выстрелом. Не зря Евсеич считал Николку самым опасным из пары своих подельников. Не зря.

Получив две пули в грудь, Николка все-таки успел выстрелить в ответ. Успел. А сообразить, придурок, не успел.

– Не стреляй… – попытался крикнуть Евсеич.

Прохрипел. Вытолкнул из себя слова, словно сгусток боли. Нельзя стрелять. В этого, в урода… Нельзя. Лучше уж в него, в Леонида Евсеича Быстрова, бывшего офицера и бывшего… во всем – бывшего.

А в урода… нельзя.

Евсеич шептал это, пытаясь перевернуться на живот, чтобы доползти, попытаться добраться до Николки, остановить его… Нельзя убивать. Друг друга можно… а его – нельзя.

И чей-то голос над самой головой:

– Не дергайся, лежи… да не дергайся ты, дай перевяжу, дай перевяжу…

Боль стала затихать… Или это Евсеичу показалось? Он просто скользнул в беспамятство, как в темную воду, без всплеска, как его когда-то учили.