Книга Возмездие, страница 111 – Василий Ардаматский

— Я прибыл в Смоленск в десятом часу вечера… — начал Шешеня, с обостренной точностью вспоминая всю придуманную на Лубянке историю его прибытия в Смоленск к Герасимову, которого в тот момент брали чекисты, о возникшей при этом перестрелке и т. д.

Допрос продолжался до глубокой ночи. Страх Шешени давно прошел, он смотрел на своих судей, и ему хотелось крикнуть: «Дураки, что вы судей из себя корчите? Главные судьи сидят в Москве, на Лубянке!»

Шешеня твердо держался легенды, и все уловки судей оказывались тщетными. Сила легенды в глазах Шешени становилась похожа на волшебство.

Перед судом полковник Брандт спросил у Шевченко:

— Будем ли мы применять физическое воздействие?

— Исключено, — ответил Шевченко. — Мы все же должны думать о том, что, если он не провокатор, нам с ним предстоит важнейшая работа в России…

В конечном счете это и спасло Шешеню — он дико боялся не только смерти, но и боли. Это общее свойство жестоких людей.

В третьем часу утра допрос был окончен. Судьи вдруг заулыбались. Шевченко подошел к Шешене и протянул ему руку:

— Спасибо, Леонид Данилович, за верную службу, — торжественно сказал он. — А за сегодняшнее вам приносит свои извинения сам Борис Викторович, по поручению которого мы и устроили вам эту проверку. Если вы понимаете всю историческую важность нового этапа нашей борьбы, вы поймете нас…

— Я все понимаю… я не такой дурак, как вам представилось, — ответил Шешеня.

В шестом часу утра Шешеня, провожаемый на вокзале Шевченко и Мациевским, отбыл в Вильно, где его встречал Фомичев. Это Шешеню совсем успокоило — если бы пахло паленым, его встречал бы здесь не свояк. Однако здесь его ждали новые неожиданности. Это тоже шло от Савинкова, который, по-видимому, решил использовать все возможности для проверки сложившейся в России ситуации.

У вагона свояки обнялись, но Шешеня почувствовал, что Фомичев пытался увернуться от объятий. И вообще он был подчеркнуто молчалив и не по-родственному холоден. И тогда Шешеня снова встревожился…

Они приехали к Фомичеву, и его жена бросилась к Шешене, расцеловала его, засыпала вопросами о своей сестре Саше — как ей живется там, в красной Москве? Но Фомичев, подталкивая Шешеню к двери в другую комнату, сказал жене сердито:

— Отстань, Анфиса! У нас дела…

И вот они вдвоем, с глазу на глаз, в тесной комнатенке и с таким маленьким окном, что, начнись какая заваруха, отсюда и не выскочишь. Эта мысль на мгновение мелькнула в голове у Шешени, но он улыбнулся Фомичеву и передал ему письмо от Философова.

Фомичев торопливо вскрыл конверт, но в нем оказался еще конверт, на котором было написано «С. Э. Павловскому в собственные руки». Слова «собственные руки» были подчеркнуты красным карандашом. Фомичев спрятал конверт в карман и задумался тяжело и тревожно.

— Что это с тобой? С похмелья, что ли? — спросил Шешеня.

Фомичев сморщился, как от боли, и тихо сказал:

— Договоримся сразу, не спрашивай ни о чем. Как есть, так и есть.

Сказать яснее Фомичев не мог, он и сам не знал толком, что стряслось. Сегодня ночью ему позвонил из Варшавы Философов и сказал:

— Встретьте Леонида и следующей же ночью вместе с ним отправляйтесь на Ярмарку. [21] В конверте, который он вам передаст, письмо для Павловского, никто не должен знать. Передадите его прямо в руки. Понятно? Никакого передоверия! Ника-ко-го! Последнее — примите все меры к тому, чтобы увидеть Павловского с глазу на глаз. Лучше всего в это время и передать ему письмо.

— Что мне делать после передачи письма? — спросил сильно встревоженный Фомичев. Он был уверен, что в Москве что-то стряслось и что его самого там ждет опасность.

— Если не получите никаких приказаний от Павловского, возвращайтесь. Желаю удачи… — И Философов положил трубку.

Сейчас Фомичеву с Шешеней вдвойне тяжело. Он хотел бы порасспросить его, что там было, в Варшаве, может, удалось бы что-нибудь выяснить. Но как расспрашивать, если сам он вынужден по полному незнанию играть с ним в молчанку?

— Имею, Леня, приказ, о котором никто не должен знать, — говорит Фомичев. — Войди в мое положение и не рви нервы ни мне, ни себе. Приедем в Москву, там все выяснится.

— Интересное дело, — фыркнул Шешеня. — Они шлют курьера ко мне и от меня же тайны крутят. Ну ладно, трясись над своим приказом, а я пойду к капитану Секунде…

Фомичев заметался — нельзя было допустить, чтобы в ответ на его тайну свояк ответил какими-нибудь тайнами из своих отношений с поляками — ведь там самая маленькая тайна пахла долларами. Но сделать он ничего не мог, только крикнул вслед:

— Привет передай капитану!

Шешеня даже не обернулся.

Капитан Секунда провел его в свой кабинет, запер дверь на ключ, вынул из шкафа и поставил на стол штоф водки.

— Надо, пан Шешеня, выпить по шкалику за успех общего дела, — сказал он, наливая водку в стаканы.

Потом они выпили еще за совместную службу и за счастье своих семей. В голове у Шешени зашумело, он вдруг вспомнил строжайший приказ Федорова — никаких выпивок! И ему стало страшно, что он нарушил приказ. А тут еще вдруг капитан спрашивает:

— Скажите мне, пан Шешеня, только, бога ради, одну правду, как вы добываете тот материал, что мы имеем от вас? Ну, к примеру, как вы могли достать приказ по артиллерийскому управлению Красной Армии?

Секунда выполняет в точности приказ Варшавы — там у высшего начальства возникло глухое сомнение в подлинности получаемых из Москвы бесценных материалов.

— По какому, вы говорите, управлению? — небрежно переспросил Шешеня. — Ах, по артиллерийскому? Ну, тут все просто. Член ЦК «ЛД» Новицкий — профессор военно-артиллерийской академии и военспец при главном артиллерийском управлении… — Голова у Шешени гудит, но мысль работает четко, он прекрасно понимает, для чего поил его Секунда. И он еще раз поражается дальновидности чекистов, которые предусмотрели именно такую ситуацию и научили Шешеню, как себя вести, и только поэтому он сейчас так уверен в себе. В свою очередь, капитан Секунда своим острым нюхом чует эту уверенность Шешени и относит это за счет того, что Шешеня говорит правду, а это значит, что варшавское начальство тревожится понапрасну. И вообще это было бы ужасной, просто непостижимой катастрофой, если бы оказалось однажды, что все эти золотые документы Москвы — липа…

Теперь капитан обращается к другой идее, которая давно не дает ему покоя. Зная, какие почтенные люди в Москве готовят для Польши разведывательные материалы, он не без основания думает, что люди эти действуют не из-за денег. И он хочет договориться с Шешеней, который там, в Москве, ведет все дело, чтобы из 500 ежемесячно получаемых долларов 200 они делили между собой, а остальные чтобы Шешеня выдавал только тем, кого надо подогревать деньгами.